Страхов Н.Н.

Ваше огорчение, которое так ясно слышится в Вашем письме, поверьте, очень огорчает меня. Но как же тут быть? Надеюсь, что ни Вы, ни я не виноваты. Ничего я так не желал бы, как того, чтобы Вы могли действовать вполне самостоятельно, и это я Вам и предлагал. Не послать ли Вашу статью «Об орган, характере науки» в журнал «Вопросы». А потом мне пришла еще мысль, что я могу ее отдать в «Журн. М. Нар. Проев.» на том основании, что она есть возражение на рецензию, и журнал некоторым образом обязан дать ей место. Хотите ли, я так сделаю? Что касается до «Русск. Вестника», то редакция мне же поручит составить о статье суждение, и у меня нет основания побуждать редакцию печатать, если я не убежден в пригодности статьи для литературного журнала...

С большим огорчением принимаюсь за письмо к Вам. Статью Вашу я нахожу имеющею такие недостатки, что не могу взяться за ее пристроивание. И совсем не потому, что она составляет возражение против моей статьи, а потому, что она ничего ясного не представляет. В ней нет одной главной мысли, и я сам едва могу сообразить, что Вы хотите сказать. Не могу я рекомендовать статьи, которую не могу хвалить. И если Вы хотите выступить, проявиться среди большой публики, то разве можно это сделать статьей), на которую всякий посмотрит, как на непонятную загадку? О чем в ней говорится? Об органическом характере науки. Представьте человека, которому это дело новое: разве он получит разъяснение его из Вашей статьи? Разве можно ссылаться на свою книгу, как на что-то известное? Нужно писать так, чтобы и тот, кто не читал Вашей книги, понимал, что Вы говорите...

Многоуважаемый Василий Васильевич,

Благодарю Вас за Ваше письмо; очень Вы меня утешаете Вашими похвалами и притом удивляете чрезвычайною их тонкостью. До похвал я, признаюсь, жаден, потому что часто унываю в своем одиночестве, и похвалы дают мне знать, что я пишу не в пустом пространстве 1. Что же до Вашей тонкости понимания, то, видя ее, я только сокрушаюсь, что Вы не можете писать коротко. Такой ценитель был бы драгоценным приобретением для литературы, и я боюсь, что Вы не сумеете показать свой талант лицом.

Вы нетерпеливы и волнуетесь непростительно. Разумеется, я пришлю Вам десяток экземпляров своей рецензии, как только получу их. Она не могла попасть в июльскую книжку, которая вышла 1 июля, и будет напечатана в августовской, т. е. 1 августа. Я уже продержал корректуру. Смотрите, только не слишком браните меня. Когда я выеду (а я и сам не знаю, когда, куда, и выеду ли), я напишу Вам, по крайней мере, на сколько времени еду. Вероятно, на неделю. Слава Богу, не могу жаловаться на здоровье, и работаю понемножку. Чувствую почему-то, что Вы в хорошем духе. Дай Бог всего хорошего!

Пишу к Вам только для того, чтобы покаяться и известить Вас, что я не сдержал своего обещания, не представил 22 мая доклада об Вашей книге и отложил его до 20 июня. Мне хотелось составить довольно подробный отзыв, и я почувствовал, что, если буду подгонять к заседанию, то успею написать только небольшую заметку. Должен также сознаться, что заключение мое не будет особенно благоприятно; вероятно, мой разбор будет напечатан в «Журн. Мин. Нар. Проев.», и тогда Вы увидите, почему я не мог дать иного отзыва, несмотря на все мое расположение к Вам. Мне в некоторой степени больно критиковать Вас, но — magis arnica Veritas, и если я ошибаюсь, то против всякого своего желания, и даже с прямым желанием ошибиться скорее в Вашу пользу...

...С нетерпением читал я, ожидая приложения найденных положений к органическому миру — ив заключение нашел одну страницу, где это приложение скомкано и сводится на несколько общих черт, только упоминаемых, а не развиваемых обстоятельно. Когда Вы дошли до цели, то тут-то Вы и охладели, и не пользуетесь тем, что сделали. Словом, тут Вы весь, с Вашею силою и с Вашими недостатками...

Ваше письмо о печальных происшествиях в Ельце — очень огорчило меня за Вас — больше и сильнее всего за Вас, чем за других. Сколько Вам горя и волнения, и теперь и впереди! Смотрите же: делайте, что можно и должно, а остальное пусть будет как Богу угодно. Странное впечатление: мне очень жалко Леонова, и Петропавловского, но и отрадно было читать Ваши похвалы им. Знаю, что Вы человек восторженный, но тут не могу Вам не верить. Значит, есть же на свете прекрасные люди; думать о них, знать об их существовании — уже отрада. А что один из них неожиданно умер, а другой неожиданно испытал жестокую обиду — ведь это та случайность, которой мы все подвержены, общая доля хороших и дурных. Хотя я не дошел до такого состояния, чтобы радоваться смерти и обиде, но я уже понимаю, что можно прийти в такое состояние и что должно к нему стремиться. Другого выхода тут нет, а это — выход к свету и блаженству, это — положение, в котором для человека нет ничего страшного и все обращается в любовь и благословение. Я готов радоваться за Петропавловского, что он так рано ушел отсюда, что эта звезда упала прежде, чем потускнеть. Для него это лучше, а тяжело только для нас...

...Пишу я «Р. В.» не «О праве государей и народностей», а о Паскале по поводу перевода его «Мыслей» Первовым, и тут мне захотелось сделать услугу ему, да и высказать вообще разные мысли. Вы скажете: что вы за сумасшедший, начинаете одно, а кончаете другим, но я всегда был с примесью сумасшествия. Ужасно тороплюсь, ибо знакомый человек идет на почту и торопит...