Многоуважаемый Василий Васильевич,
Не знаю, будете ли Вы на меня сердиться, или нет, но я самовольно распорядился с Вашею статьею; первые пять страниц я отрезал и дал в «Русский Вестник», как рецензию на второй том «Дарвинизма». Эти страницы уже набраны, я продержал корректуру, и они явятся в апрельской книжке. Остальные страницы я отдал в «Журнал Министерства Народного Просвещения» под заглавием: «Органический процесс и механическая причинность» — хорошо ли так? Л. Н. Майков обещал мне поместить их в майской книге. Уверяю Вас, что лучше этого сделать невозможно было. Как Вы хотите, чтобы литературный журнал помещал подобную отвлеченность! И разве это критика — только назвать книгу, а потом и не думать об ней, и писать свое, на свою тему. Начало, которое будет в «Русском Вестнике», мне очень нравится; истинное свойство Дарвинова учения тут выставлено верно, ясно; взята самая глубокая черта 1. Что касается до механического процесса, то напишу Вам мое впечатление, когда прочитаю корректуру. Теперь я вижу только, что Вы истинно отвлеченный человек. Это беда. Это та беда, от которой всегда страдало и потеряло свою силу над умами гегельянство. Это — общие формулы, тавтологии 2, которые сами по себе не содержат познания, а составляют тот огонь, в котором должно очищаться всякое познание.
В апрельском «Русском Вестнике» будет и моя статья: «Суждение А. С. Фаминцына о «Дарвинизме» 3 и чуть было она не помешала помещению Вашей статьи.
Простите. Очень тороплюсь и занят жестоко еще недели на две. Дай Вам Бог всего хорошего.
Ваш душевно Н. Страхов.
1889, 17 марта. Спб.
Примечания
1. Я тоже думаю, что как ни кратка эта рецензия, она улавливала существо дела, и била в самый центр системы (дарвинизма). Все факторы, указанные Дарвином, — не живые, а мертвые, механические: и хотя через них происходили и происходят перемены у животных и у растений, но именно — у них, а не в них. Не могло через них выйти рождения и перерождения, а Дарвин говорит о нем. Дарвин не был философом. Между тем философия бьется около понятий столь сложных и тонких, около понятий наконец таких точных, с какими зоологи и натуралисты вообще никогда не имеют дела. Поэтому гораздо раньше, чем какая-нибудь «великая теория», например в зоологии, станет неверною, или наоборот станет правдоподобною в глазах «собратьев по науке» (биологов), она открывается во всей разительной ясности как или неверная или правдоподобная — философам. Уже со времен моего студенчества. хотя я был только филолог, но с философскими в себе способностями, не только «неверность», по умственная пошлость дарвинизма не возбуждала во мне никаких о себе сомнений, оставляя «все факты (открытые или замеченные Дарвином) верными». Факты — одно: и их никто не смеет поколебать. Но ведь факты надо объяснить, объяснять: и тут всегда философ вправе произнести могучее «veto», перед которым все зоологические кафедры повалятся. Могу сказать без предубеждения, что Дарвин, по всей конструкции его ума как только великолепного наблюдателя и неутомимого регистратора фактов, не мог бы не только сам сложить ту цепь мыслей, ту цепь последовательных выводов, от которых «некуда деться», — каковая мною изложена в «Органическом процессе и механической причинности», но не мог бы никогда и усвоить, «вдолбить себе в темяшку», уже составленных другим этих мыслей. Сужу об этом по данным «Автобиографии» Дарвина, — разительной по тону наивности. Примечание 1913 года.
2. В «тавтологиях»-то и сила. Разве математика не начинается с них? В «тавтологиях» кажется «все одно и то же говоришь», — те же все слова, лишь немного переставленные: но после нескольких «перестановок», — которые для «беглого читателя» кажутся лишь вербальными, а на самом деле в них происходит медлительное и огромное поворачивание логического организма, — получаются выводы, где например дарвинизм просто пропадает как «нет». Примечание 1913 года.
3. Почти не стоило писать Страхову: только чванливость и (служебно-ученая) высокопоставленность «академика» Фаминцына принуждала Страхова к полемике. Статью Фаминцына я хорошо помню, до чтения страховского ответа: она меня поразила не одним чванством тона, но и тем, что почти лишена содержания. Только правительственною терпимостью (или невежеством?) можно объяснить, что оно не прогнало давно метлой всех этих «Фаминцыных» с университетских и академических кафедр, и не позвало на место их таких людей метода, как Данилевский. Примечание 1913 года.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 34-35.