Всякое твое слово—бальзам для моего сердца: чистая твоя душа, пламенное твое участие видны, как от блеск луча в Коги-Нуре. Но если ты поставлен между желанием, как бы оно ни было сильно, пособлять мне и невозможностью, всегда полномочною, удовлетворить ему, то без ЕСЯКИХ «отчетов» уступи последней, с полною уверенностью, что тень сомнения не падет на мысль мою.
Душевно радуюсь, что Вы довольны настоящим своим положением. В наши лета это едва ли не главное. Всеобщею ласкою здесь мне нельзя довольно нахвалиться; но обстоятельства мои далеко не таковы, как Ваши. В Таре я имел ресурсы: давал уроки, получал помощь за взаимную по делам доброго и вполне жалкого нашего общего друга Л. И-ча. Здесь все это обрезалось, и если б не Ив[ан] И[ванови]ч 8, я завыл бы волком. Но не ропщу и готов терпеть всякую нужду. К кресту привесок не должен почитаться тягостным для того, кто чисто понимает значение своего креста...
Мое качество страдальца не попрепятствовало бывшему генерал-губернатору сделать мне честь своим гонением; от Вас — вожделенного посланника благости государя, я могу ожидать одного сострадания. Эта мысль осмеливает меня: умоляю Вас — возвратите меня в Тобольск, где я находился с высочайшего соизволения. Мне предстоит последний год седьмого десятка; дострадаю скоро: пошлите мне на это последнее время утешительную надежду, что руки товарищей несчастия закроют мне глаза и передадут в вечные объятия общей матери — Земли!
Итак, ты думал жениться 3. Не ропщи, если это не состоялось: в этих случаях, да едва ли и не во всех, лучше доверять Провидению, нежели себе. Оно знает, когда соединить, когда разлучить. На нас возложено нести крест; мы исключены из ряда тех существ, у которых могут быть стремления, желания, воля — надежды; нам оставлен только дух и терпение...
Прежде нежели ты получишь это письмо, ты давно будешь уже знать о кончине в[ел]. Кн. Михаила Павловича. Эта катастрофа меня очень огорчила. Ты знаешь, он был благодетель моего Николая и перед поездом, в последний раз, в Варшаву оказал моему семейству благотворение при посредстве ген[ерал]-адъют[анта] Я. И. Ростовцева 1. Я обязан благодарностию тому и другому и, конечно, сохраню ее в сердце моем...
Удивил меня вопрос твой о часе, в котором приобщался. Это был час 11-й, а по-вашему 1-й п[о]п[олу]дни, потому что разнимся в долготе 30-ю град [усами] с минутами. Любопытен знать причину Не совпадение ли какое. Людмила 3 мне пишет, что когда адмиралу (П. И. Рикорду) показали мое письмо об украденных у меня часах в Великую субботу, во время заутрени, он удивился, что в это же время и у него из кармана вытащили бумажник с деньгами. С таким человеком приятно соучаствовать и в неприятных ощущениях...
...Мысль об Амуре меня занимала с 1809 года, когда я в первый раз увидел Ингоду и Шилку. В 14 году я говорил об этом предмете с Николаем] Семеновичем] Мордвиновым, и он не противоречил мнению моему о возможности предварительной экспедиции на Амур, без потревожения китайцев, для описи его, и особенно устья, которое, несмотря на посещения Крузенштерна и Голови[н]ина, остается в неизвестности...
В Тобольске с супругой Муравьева 1 случилось странное и ужасное происшествие. В 7 месяцев беременности в сонном состоянии, повернувшись, упала с кровати — и следствие испуга, лишив жизненности малютку, чуть самой не стоило жизни. Это известие меня крайне огорчило. Слава богу! теперь вне опасности...
Представь, мой друг, любезнейший мой Мишель, сейчас о тебе думал, сейчас хотел к тебе писать, выставил уже datum *, — и квартальный в двери, с твоим письмом от 18 ноября. Как ты меня подарил этим! Как я рад, что все у вас благополучно: это главное...
Вчерась только и, следовательно, ровно чрез три месяца, получил твое письмо, незабвенный друг мой, любезный мне Мишель. И в какое время? После проведенной ночи в ужасном страдании, так что думал: «вот близок конец». Вследствие геморро[и]дального припадка, в таком проявлении, в каком со мною еще не случался, сделался совершенный запор урины. Мучение было невыразимое; но сильное средство подействовало: в пять часов утра слезы благодарности к милосердию божию текли по моим щекам. Какая сладкая минута облегчения! А то я уже воображал умереть тою ужасною смертию, какою кончил жизнь незабвенный для меня, умный старец Петр Андреевич] Словцов, а это и воображать страшно...
Письмо твое, незабвенный друг мой, любезнейший Мишель, от 15 марта получил 16 июня дальним путем и с утратою для меня десяти строк, вероятно относившихся до духа «Отеч[ественных] запис[ок]». Мудрено ли, что грустное настроение твоего духа передалось моему, и без того симпатизирующему с грустью. Пожелание твое расшевелило приглушенные вопли сердца: оно опять стало рваться, и опять надо было повозиться с ним рассудку, чтобы надеть усмирительную рубаху. Нет, мой друг! Наслаждайся ты полною отрадою свидания и неразлучной жизни с близкими сердцу, но не отторгай меня от мысли, что для меня, здесь на земли, одного дозволительно желать — смерти. Et vraiment, il me tard de la voir *. В Тобольске холера; может быть, пожалует к нам. Ни малейшего страха! ей! ей! Есть же выгода и в страдании. Я молюсь только о сохранении, о пощаде тех, кому жизнь может еще улыбаться...
...Дряхлею я, и здоровье мое начинает изменять мне, потому и душевное расположение более мрачно. Но в этот год случилось со мною нечто необыкновенное. Говел я на первой неделе и вовсе неожиданно, в первый раз в жизни, удостоился приобщиться св. тайн из рук архиерейских. Это показалось за prognostika consolatorium и несколько оживило дух мой надеждою скорого конца, а мне серьезно хочется так на вечный отдых. Ничего так не страшусь, как болезненной старости...
Ежели можешь ты, любезнейший друг, незабвенный мой Мишель, живо вообразить, как порадовался бы я, если б господь привел меня увидеть — обнять тебя еще раз в жизни, то разочтешь — ныне все и все рассчитывают,— как обрадовался я вчерась, получив наконец твое письмо от 1-го ноября за целою печатью III Отделения] собственной] е. и. в. канцелярии. Три раза прочел я его, не выпуская из рук, теперь читал в четвертый: сколько чувств, сколько воспоминаний пробудило оно! Оставляю судить. Говоришь: «не можешь постигнуть причины»; не наведет ли тебя это последнее обстоятельство на догадку о ней. Прежде не обходили твои письма такою околицею. Со вчерашнею почтою получили известие, что к вам приехал новый генерал-губернатор. Если это точно, как уверяли меня, сын Николая Назаровича...
Наконец, по долгом ожидании,— с марта месяца действительно много времени прошло, — и я получил твое письмо, от 10 июня, мой любезнейший, незабвенный друг Мишель. Очень понимаю все. У меня нет столько хлопот, но есть такие минуты, и не редки они, в которые от самого себя желал бы сокрыться, не только быть сообщительным с друзьями. Отвращаемая от самого пера голова превращается в тыкву, и ничто рассудительное не вяжется в ней; а глупости сообщать что за радость, сам посуди. Из этого ты видишь, могу ли быть взыскательным. Попеняю тебе, да в другом. В письме от 28 марта я написал тебе о появлении Батенькова и о том что желал бы знать о подробностях смерти Якубовича 1. Ты ни о том, ни о другом не упоминаешь. Положим, что рассказывать о последних и много, и некогда, и не в расположении, но неужели первое вовсе тебя не заняло. Скажу тебе, что Батеньков написал мне письмо, исполненное юных чувств истинной дружбы; так что я изумлен был, читая, как могла сохраниться в нем эта благородная живость, которою он так отличался 20 лет назад. И сколько тут умного, интересного...
Добрейший мой Вильгельм Карлович, не имеете ли Вы кому-нибудь поручить узнать в Совете; по какой причине остановлено письмо, адресованное на имя мое из Елабуги, со вложением 25 р. сер., которое от здешней почтовой конторы отправлено в губернскую контору 4 июля; следовательно, я мог получить 16-го; вместо того до сих пор нет. Если это по милости казначея, то нельзя ли его пообеспокоить. Вы знаете, что я совсем не имею дара писать стихами и никогда не писывал; но здешний городничий, лишившись двух малюток, которые схоронены вместе, просил меня написать эпитафию. Вот как исполнил я его желание...
