...В 1848 году я был приглашен одним семейством в качестве преподавателя русского языка и словесности к их дочери, которую известный санскритолог К. А. Коссович учил классическим языкам. Я описал этот эпизод моей жизни в особой статье, под названием «К. А. Коссович» — вскоре после того, как этого замечательного и почтенного человека не стало. Близ того же времени я определился на службу, при помощи моего друга, С. П.
Жизнь моя текла мирно и покойно до двадцатипятилетнего возраста, когда я был в один день по обстоятельствам, почти от меня не зависевшим, лишен свободы и заключен безвыходно в одинокое жилище, отделенное изнутри толстою, окованною железом дверью и снаружи железною решеткою у окна. Это было в Петербурге в 1849 г., в конце апреля, когда начинали зеленеть деревья. Я помню этот день: поздно вечером стемнело, я ехал от Цепного моста в карете, не зная, куда меня везут. Мосты на Неве были разведены, и объезд был долгий. Я был в легкой одежде теплого весеннего дня, и мне было свежо, жутко и тяжело на душе. После продолжительной езды через Васильевский остров, Тучков мост и Петербургскую сторону карета въехала в крепость и остановилась...
В 1852 г., командуя в Севастополе шестнадцати-пушечным бригом «Эней», я по болезни испросил себе непродолжительный отпуск летом на Кавказские минеральные воды. Поехал я в своем дормезе сухим путем на Керчь (пароходного сообщения срочного по Черному морю тогда не было). Из Керчи я переправился на пароходе в Тамань, потом, землею донских казаков, на Ставрополь в Пятигорск. Там, с поступления Кавказа под управление князя Воронцова, было устроено более или менее удобное заведение минеральных вод, были выведены большие крытые галереи для пользующихся водами и было немало порядочных докторов. Оттуда меня вскоре отправили в Кисловодск, где находился знаменитый источник Нарзан. Местоположение Кисловодска весьма красивое, воздух чистый и живительный, и долина изобилует горными ручьями и прекрасною растительностью...
...В числе преподавателей, оставивших некоторый след в моей памяти, были Паукер (недавно умерший министр путей сообщения) и Остроградский, в свое время европейски известный математик. Паукер уже и в то время имел совершенно седые, серебристые волоса на голове и усах, несмотря на то, что ему было около тридцати лет. Бледное, без малейшей кровинки, сухое лицо, при седых волосах, придавало его наружности совершенно мертвый вид, и только выразительные черные глаза говорили, что этот человек живет еще. По своему характеру Паукер был тоже какой-то мертвый человек, решительно ничем невозмутимый. Придет, бывало, в класс и молча ждет, пока мы усядемся и водворим тишину. Тогда он начинает лекцию аналитики глухим, беззвучным голосом, требовавшим большого напряжения, чтобы слушать. Чуть кто-нибудь зашевелится и зашумит, Паукер ни слова не скажет, не сделает ни малейшего замечания, но молча ждет, чтобы шум прекратился, и тогда продолжает снова. Его лекция наводила страшную тоску, а самого его мы боялись больше, чем кого бы то ни было...
Люди известные, или выходящие из ряда обыкновенных, представляются большею частию не так, как обыкновенные; они сами себя, и их другие иначе не показывают, как с высоты подножия и в праздничном убранстве. От этого получается такое впечатление, как будто все они одним миром мазаны. Подойти к ним поближе, когда они стоят просто, и на полу, как все (а стоят они совершенно так же, как все, и на полу), по-будничному одетые, не показывая себя и даже не подозревая, что на них смотрят,— было бы занимательнее. Во-первых, люди необыкновенные сделаются более похожими на людей, а во-вторых, вблизи лучше видно, что не все то золото, что блестит, как и не все черно, что не представляется белым. Я имею доброе намерение — подходить к людям поближе и рассматривать их попристальнее, хотя и не скрываю от себя, что намерение мое, оставаясь добрым, может оказаться недостигнутым...
17 февраля я, по своему обыкновению, к 9 часам утра спустилась к цесаревне, чтобы присутствовать на сеансе пассивной гимнастики, которой она ежедневно занималась с Dero'nd. Я ее застала очень озабоченной — император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьезных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он, вопреки совету доктора Мандта, настоял на том, чтобы поехать в манеж произвести смотр полку, от'езжавшему на войну, и проститься с ним. Мандт сказал ему: „Ваше величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие". „Дорогой Мандт,—возразил государь,—вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас"...
Наступил Новый год. Я встретила: его с стесненным сердцем, ибо, как всегда, в нем кроется неведомое. Вечер под Новый год я провела у императрицы, где говорили о войне и щипали корпию для армии. В одиннадцать часов подали шампанское, поздравили друг друга, и императрица отпустила нас: так принято в царской семье, чтобы к двенадцати часам каждый удалялся к себе. M-elle де-Грансе, Александра Долгорукая и я подождали цесаревну когда она проходила, чтобы пожелать ей счастливого Нового года...
...Утро я провела за устройством своего хозяйства. Добрейшая Лиза Карамзина привезла мне красивый чайный сервиз и самовар, который будет товарищем моих одиноких чаепитий. Не могу скрыть, что в первый раз, когда я пила чай в своем новом помещении, мне стало так грустно и так одиноко, что я горько заплакала. Вечером я в первый раз была призвана к исполнению своих обязанностей при цесаревне и должна была сопровождать ее в театр. Это происходило совершенно иначе, чем я себе представляла. Я думала, что царская семья всегда торжественно восседает в большой императорской ложе, и была очень удивлена, когда меня ввели в маленькую литерную ложу у самой сцены, в одном ряду с ложами бенуара. Здесь, кроме цесаревича и цесаревны, находились еще трое молодых великих князей: Константин, Николай и Михаил. Меня представили им, и я была лишний раз приятно изумлена, когда великий князь Константин обратился ко мне очень вежливо на хорошем французском языке. В обществе он слывет свирепым славянином, говорящим только по-русски и намеренно пренебрегающим всеми формами европейской цивилизации. Цесаревна выказывала мне необычайную...
В один светлый майский день 1842 года отец за обедом обратился к старшему моему брату Андрею и ко мне со словами: «Сегодня после обеда не уходите играть во двор; мать вас оденет, и вы поедете со мной». Отец не объяснил, куда он хочет везти нас; мы же, в силу домашней субординации, расспрашивать не смели, а потому наше детское любопытство было очень возбуждено. Старшему брату было в это время 10 лет, а мне 8; жили мы в Иркутске в своей семье, состоявшей, кроме отца, матери и нас, еще из двух меньших братьев; учились мы дома, и для занятий с нами являлся ежедневно какой-то скромный и угреватый канцелярист, а так как мы оба были мальчики прилежные и способные, то программа элементарного обучения, какую мог дать наш учитель, была исчерпана, и старший брат начал уже ходить в гимназию, и отец поговаривал, что пора и меня отдать туда же. Отец мой был купец, далеко не богатый, очень деятельный, замечательно умный и не останавливавшийся ни перед какими жертвами, чтобы доставить нам наивозможно лучшее образование, что было тогда в Иркутске крайне трудной, почти неисполнимой задачей...
Состоялась коронация Николая Павловича на престол. Восстание декабристов.
