Штейнгель Владимир Иванович, барон (13.4.1783 — 20.9.1862). Отставной подполковник.
Из дворян Московской губернии («родом из дворян бранденбург-байрейтских»). Родился в г. Обве Пермского наместничества. Отец — барон Иоганн Готфрид Штейнгейль (ок. 1750 — 14.5.1804), с 1772 на русской службе, обвинский капитан-исправник, затем городничий; мать — Варвара Марковна Разумова, дочь купца. Воспитывался в Морском кадетском корпусе, куда поступил 14.8.1792, гардемарин — 9.5.1795, старший унтер-офицер — 18.10.1798, мичман с определением в Балтийский флот — 18.5.1799. С 1795 плавал по Балтийскому морю, в 1799—1800 в эскадре контр-адмирала П.В. Чичагова у берегов Англии и Голландии, в 1802 командирован в Охотский порт и, командуя транспортами, плавал в 1803—1806 в Охотском море, поступил в Иркутскую морскую команду — декабрь 1806, лейтенант — 11.1.1807, назначен командиром Иркутской морской команды — май 1807, в 1809 обозревал реки Нерчинского края вплоть до Амура, переведен в Балтийский флот — 24.11.1809, назначен чиновником по особым поручениям при сибирском генерал-губернаторе И.Б. Пестеле и командирован в Иркутск — 14.2.1810, «за болезнью» уволен от службы капитан-лейтенантом — 14.12.1810, зачислен в 4 дружину петербургского ополчения — 3.8.1812, участник Отечественной войны 1812 (Полоцк — награжден орденом Анны 2 ст., Чашники — награжден орденом Владимира 4 ст. с бантом, Березина — вторично награжден тем же орденом) и заграничных походов (Данциг), откомандирован в новгородское ополчение дежурным майором — 7.4.1813, поступил в 5 сводную дружину петербургского ополчения — 26.9.1813, назначен адъютантом к генералу от кавалерии московскому главнокомандующему А.П. Тормасову — 24.9.1814 и управлял его канцелярией, переименован по кавалерии майором — 25.4 1815, за отличие по службе подполковник — 30.8.1816. Уволен от службы для определения к статским делам — 4.12.1819, служил у частных лиц в Тульской губернии, в Астрахани, в 1821 собирался открыть в Москве пансион для юношества, с осени 1821 служил у поставщика армии В.В. Варгина. Крестьян не имел.
Член Северного общества (1824), активный участник подготовки восстания, участник совещаний членов Северного общества накануне восстания, один из авторов «Манифеста к русскому народу» и автор «Приказа войскам». В течение дня 14.12.1825 несколько раз появлялся на площади.
Выехал в Москву — 20.12.1825, приказ об аресте — 30.12.1825, арестован в Москве — 2.1.1826; 6.1 доставлен в Петропавловскую крепость («посадить по усмотрению под строгий арест») в №7 Никольской куртины.
Осужден по III разряду и по конфирмации 10.7.1826 приговорен в каторжную работу на 20 лет. Отправлен в Свартгольмскую крепость — 25.7.1826, срок сокращен до 15 лет — 22.8.1826, отправлен в Сибирь — 17.6.1827 (приметы: рост 2 аршина 5 1/2 вершков, «лицом бел, круглолиц, волосы на голове и бровях темнорусые с сединою, глаза светлоголубые, нос большой с горбиной, подбородок раздвоившийся»), доставлен в Читинский острог — 15.8.1827, прибыл в Петровский завод — 23.9.1830, срок сокращен до 10 лет - 8.11.1832. По указу 14.12.1835 обращен на поселение в с. Елань Иркутской губернии, по собственному ходатайству, обращенному к гр. А.X. Бенкендорфу, разрешено перевести в г. Ишим Тобольской губернии — 25.12.1836, отправлен из Елани — 14.2.1837, доставлен в Ишим — 11.3.1837, разрешено перевести в Тобольск — 20.1.1840, прибыл туда — 7.3.1840, переведен по распоряжению генерал-губернатора Западной Сибири П.Д. Горчакова, утвержденному 2.8.1843, в г. Тару из-за «нежелательного влияния» его на тобольского гражданского губернатора М.В. Ладыженского, выехал из Тобольска — 15.9.1843, разрешено вернуться в Тобольск — 9.1.1852. По манифесту об амнистии 26.8.1856 был восстановлен в прежних правах, выехал из Тобольска — 29.9.1856, прибыл в Тверь — 25.10.1856, откуда выехал на станцию Колпино — 3.11.1856, по ходатайству принца П.Г. Ольденбургского разрешено прибыть в Петербург для проживания с семейством у сына Вячеслава, инспектора Александровского лицея — 25.11.1856, выехал из Колпина — 27.11.1856, освобожден от секретного надзора — 12.12.1858, разрешено носить медаль в память 1812 года — 5.3.1859, разрешено производить ему пособие, получаемое им ранее в Сибири (114 рублей 28 копеек в год) — 1.5.1858. Умер в Петербурге, похоронен 24.9.1862 на Охтенском кладбище. Мемуарист.
Жена (с 1810) — дочь действительного статского советника, директора Кяхтинской таможни Пелагея Петровна Вонифатьева. Дети: Юлия (7.4.1811 — 2.7.1897), с 1833 замужем за сенатором Михаилом Ивановичем Топильским (10.5.1809 — 2.1.1873); Ростислав (р. 1.2.1813); Всеволод (р. 25.11.1814), морской офицер; Вера (р. 1815); Мария (1816 — 8.3.1817); Николай (7.12.1817 — 1845), артиллерист; Надежда (31.7.1819 — 11.12.1898); Вячеслав (12.5.1823 — 8.9.1897), инспектор Александровского лицея (1853—1858), редактор «Российской военной хроники» (1858—1868), генерал от инфантерии (1891), женат с 1855 на Людмиле Петровне Анжу (4.2.1834 — 15.6.1897); Людмила (4.5.1824 — 31.12.1898); Владимир (р. 1.7.1825). штабс-капитан л.-гв. Гатчинского полка, с 1861 в отставке. Рожденные в Сибири внебрачные дети: Мария и Андрей (в мае 1857 — 16 и 15 лет); Андрей учился в тобольской гимназии под фамилией Петров, позднее — в Петербургском Технологическом институте; по прошению 20.5.1857 им дана фамилия Бароновы и права личного почетного гражданства (определение Правительствующего Сената 18.6.1857). Сестры (в 1826): Татьяна (р. 12.1.1791), в Воронеже замужем за маркшейдером Марком Яковлевым; Екатерина (р. 24.11.1795), замужем за управляющим заводами в Златоусте Германом; Мария (р. 6.1.1798), в Москве, не замужем, в семье брата.
ВД, XIV, 147-193;ГАРФ, ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 248.
Использованы материалы с сайта Анны Самаль "Виртуальная энциклопедия декабристов"
В Тобольске с супругой Муравьева 1 случилось странное и ужасное происшествие. В 7 месяцев беременности в сонном состоянии, повернувшись, упала с кровати — и следствие испуга, лишив жизненности малютку, чуть самой не стоило жизни. Это известие меня крайне огорчило. Слава богу! теперь вне опасности...
Представь, мой друг, любезнейший мой Мишель, сейчас о тебе думал, сейчас хотел к тебе писать, выставил уже datum *, — и квартальный в двери, с твоим письмом от 18 ноября. Как ты меня подарил этим! Как я рад, что все у вас благополучно: это главное...
Вчерась только и, следовательно, ровно чрез три месяца, получил твое письмо, незабвенный друг мой, любезный мне Мишель. И в какое время? После проведенной ночи в ужасном страдании, так что думал: «вот близок конец». Вследствие геморро[и]дального припадка, в таком проявлении, в каком со мною еще не случался, сделался совершенный запор урины. Мучение было невыразимое; но сильное средство подействовало: в пять часов утра слезы благодарности к милосердию божию текли по моим щекам. Какая сладкая минута облегчения! А то я уже воображал умереть тою ужасною смертию, какою кончил жизнь незабвенный для меня, умный старец Петр Андреевич] Словцов, а это и воображать страшно...
Письмо твое, незабвенный друг мой, любезнейший Мишель, от 15 марта получил 16 июня дальним путем и с утратою для меня десяти строк, вероятно относившихся до духа «Отеч[ественных] запис[ок]». Мудрено ли, что грустное настроение твоего духа передалось моему, и без того симпатизирующему с грустью. Пожелание твое расшевелило приглушенные вопли сердца: оно опять стало рваться, и опять надо было повозиться с ним рассудку, чтобы надеть усмирительную рубаху. Нет, мой друг! Наслаждайся ты полною отрадою свидания и неразлучной жизни с близкими сердцу, но не отторгай меня от мысли, что для меня, здесь на земли, одного дозволительно желать — смерти. Et vraiment, il me tard de la voir *. В Тобольске холера; может быть, пожалует к нам. Ни малейшего страха! ей! ей! Есть же выгода и в страдании. Я молюсь только о сохранении, о пощаде тех, кому жизнь может еще улыбаться...
...Дряхлею я, и здоровье мое начинает изменять мне, потому и душевное расположение более мрачно. Но в этот год случилось со мною нечто необыкновенное. Говел я на первой неделе и вовсе неожиданно, в первый раз в жизни, удостоился приобщиться св. тайн из рук архиерейских. Это показалось за prognostika consolatorium и несколько оживило дух мой надеждою скорого конца, а мне серьезно хочется так на вечный отдых. Ничего так не страшусь, как болезненной старости...
Ежели можешь ты, любезнейший друг, незабвенный мой Мишель, живо вообразить, как порадовался бы я, если б господь привел меня увидеть — обнять тебя еще раз в жизни, то разочтешь — ныне все и все рассчитывают,— как обрадовался я вчерась, получив наконец твое письмо от 1-го ноября за целою печатью III Отделения] собственной] е. и. в. канцелярии. Три раза прочел я его, не выпуская из рук, теперь читал в четвертый: сколько чувств, сколько воспоминаний пробудило оно! Оставляю судить. Говоришь: «не можешь постигнуть причины»; не наведет ли тебя это последнее обстоятельство на догадку о ней. Прежде не обходили твои письма такою околицею. Со вчерашнею почтою получили известие, что к вам приехал новый генерал-губернатор. Если это точно, как уверяли меня, сын Николая Назаровича...
Наконец, по долгом ожидании,— с марта месяца действительно много времени прошло, — и я получил твое письмо, от 10 июня, мой любезнейший, незабвенный друг Мишель. Очень понимаю все. У меня нет столько хлопот, но есть такие минуты, и не редки они, в которые от самого себя желал бы сокрыться, не только быть сообщительным с друзьями. Отвращаемая от самого пера голова превращается в тыкву, и ничто рассудительное не вяжется в ней; а глупости сообщать что за радость, сам посуди. Из этого ты видишь, могу ли быть взыскательным. Попеняю тебе, да в другом. В письме от 28 марта я написал тебе о появлении Батенькова и о том что желал бы знать о подробностях смерти Якубовича 1. Ты ни о том, ни о другом не упоминаешь. Положим, что рассказывать о последних и много, и некогда, и не в расположении, но неужели первое вовсе тебя не заняло. Скажу тебе, что Батеньков написал мне письмо, исполненное юных чувств истинной дружбы; так что я изумлен был, читая, как могла сохраниться в нем эта благородная живость, которою он так отличался 20 лет назад. И сколько тут умного, интересного...
Добрейший мой Вильгельм Карлович, не имеете ли Вы кому-нибудь поручить узнать в Совете; по какой причине остановлено письмо, адресованное на имя мое из Елабуги, со вложением 25 р. сер., которое от здешней почтовой конторы отправлено в губернскую контору 4 июля; следовательно, я мог получить 16-го; вместо того до сих пор нет. Если это по милости казначея, то нельзя ли его пообеспокоить. Вы знаете, что я совсем не имею дара писать стихами и никогда не писывал; но здешний городничий, лишившись двух малюток, которые схоронены вместе, просил меня написать эпитафию. Вот как исполнил я его желание...
Для поруганного, изъязвленного, с разбойниками распятого — и воскресшего бога, суд которого, по убеждению веры, неизбежен, простите моему дерзновению; решаюсь еще раз, и уже последний, обратиться к Вам с словами святителя Василия Великого: «Если Вы хотели бы облегчить участь страдальца и не можете, чиста пред господом добродетель Ваша; но если можете и не хотите» — по одним аристократическим уважениям, — «то господь некогда поставит Вас самих в такое положение, что восхощете и не возможете»...
Вы — благородная душа! Доколе дух мой в теле, не умрет в сердце моем уважение к Вам. В политическом мире оно ничто для Вас; но, верьте, уважение страдальца пред богом имеет свою высокую цену. Да благословит господь все начинания Ваши. В. Штейнгейль. P. S. В Лейб-егерском полку есть поручик бар. Вячеслав Ш. — это сын мой. Взгляните на него. Вы не имеете детей, но высокими чувствами обильная душа Ваша поймет желания отца. Слезы останавливают меня.
Ну, истинно, не видал, мой друг Мишель, как протекло более месяца (с 11 [-го]), что писал к тебе. Совестно стало молчать долее, хотя нет от тебя обещанных писем. Здоров ли уж? Я, как старое дерево, скрыплю, не валюсь еще, однако ж. Это не ручается, чтоб не свалился вдруг — в лабораторию могилы. Если газы уцелеют, надеюсь, душа не ничтожна. Скорее бы к решению вечной задачи. Надоело ходить ощупью, и добро бы ходить — влачиться!.. Получил письмо из Питера. Володя мой на маневрах, а по возврате наденет эполеты — предмет начальных желаний. Он сам избрал Невский Морской полк. Я не понимаю этого сочетания в названии. Квартира полка в Трубчевске, Орловской губернии. Это порядочный город. Каков-то будет его путь жизни? Твори бог волю свою...
Друг мой сердечный, Полина, 15-го, в воскресенье, я мысленно поздравлял тебя, первую, с дорогими твоими именинниками, со стариком включительно; в этих строках захотелось, некоторым образом, осуществить это сердечное поздравление, чтоб не вырубилось и топором — из сердца. Прими его с твоею добротою, с твоим радушием, с любовью, и да будет Христос — страдалец — бог! — посреди нас! Обними за меня, по прочтении этих строк, Володю — сына, Володю — внука; прижми их крепче к своему сердцу; мне будет, право, легче; а то больно тяжко...
Письмо твое, my dearest friend * Michel, от 29 мая имел удовольствие полное, преполное получить 27 июня. Суди, как приятен такой гость — чуть не через год. Последнее посещение было от 5 июня. Редкому гостю-другу мы бросаемся на шею, не размышляя, что скажет нам: может, поразит вестию. Так и в этом разе. Что делать, мой друг. По воле Провидения наше назначение — страдать, терпеть. Это все объясняет. Ни удивлению, ни сетованию нет места. Я писал графу Алексию Федоровичу Орлову. Прозакладывал бы голову мою, что письмо мое тронет его. Ошибся. Утешаюсь, повторяя с пророком! «Скажи ми, господи, кончину мою; число дней моих, кое есть». Не правда ли, ведь и это благодеяние — заставить с умилением смотреть на приближающийся конец и сделать смерть, которую все страшатся, — вожделенною!?...
...Чуть, по заточении, стал я свободен, первым порывом сердца моего было — испросить у всемилостивейшего государя христианское прощение. Благость государя беспримерна: «Не только Штейнгейля, — изволил он отозваться,— но и всех государственных преступников давно простил в душе моей». Государь властен возвратить чины, кресты; но если бы оставил в отчуждении от отеческого сердца, — и в презрении! — милость была бы тяжкое для совести бремя. Но христиански простить в душе значило возвратить нам нравственное достоинство в самом мнении. Это мой диплом, граф! — мое право на снисхождение, на внимание к моему несчастию. Смею думать, что с ним нельзя никому презирать меня, нельзя отказывать в достоинстве существа мыслящего...
Христос воскресе! любезнейший Мишель. Обнимаю тебя с чувством постоянной дружбы, приветствую христианским лобзанием. Для этого только пишу, чтобы ты видел, что я тебя постоянно помню и люблю. Нечего совершенно сказать. Здоров я, скучен сердцем, весел лицом, бодр духом, тверд упованием на благость божию. Вот все. От 24 февр[аля] имею от жены письмо. Теперь, кроме Николая, все в куче: она в наслаждении посреди детей и внука. Виделась, говорит, с Марф[ой] Дм[итриевной], о М[ихаиле] В[асильеви]че ни слова...
