30 января
Со вчерашнего утра, вдруг после целого месяца, начало морозить. К вечеру термометр опустился до 6°, которые и теперь продолжаются. Сегодня прекрасный, ясный день и на севере везде крепко стянуло лужи и остатки снегу, перемешанного с грязью, но февральское солнце берет уже свое, и везде, где оно действует, крепко тает. Эта февральская зима — если, впрочем, и та еще продержится — после двух м[еся]цев оттепели похожа на позднее раскаяние после совершенного преступления: едва ли уже что-нибудь ею поправится!
Из всех «величий» настоящей минуты ближе всех других участие принимает во мне граф Нессельрод, именно тот, с которым я наименее состою в служебных отношениях, по отдаленности и самобытности его части, где все почти оканчивается между ним и Государем, и очень редко что-нибудь заглядывает в Совет. На чем основана его особенная благосклонность, даже, могу сказать, привязанность ко мне, не знаю, но я имел уже неоднократные ей доказательства; может быть, действует тут память князя Кочубея, с которым он был особенно дружен; может быть, и теплое расположение ко мне жены его (Нессельрода), которое, впрочем, тоже не знаю, чем я мог заслужить. Как бы то ни было, но, отличая меня всегда между всеми, граф не раз, в те двенадцать лет, что мы уже знакомы, предлагал мне свои услуги и спрашивал, не может ли быть мне в чем-нибудь полезен.
До сих пор не представлялось к тому никакого случая и, не искав никогда ничего, я только мог его благодарить, но не обращался ни единожды к его посредничеству. Теперь он первый, выходя из последнего нашего Комитета у Государя, с участием заметил мне неприятность моего положения в отношении к Гофману. Я отвечал с благодарностию, но как тут не место было объясняться, то и просил назначить мне когда-нибудь несколько свободных минут, чтобы выговориться о моих служебных требулациях и облегчить, так сказать, сердце чистосердечною беседою о том, что меня тяготит, с человеком, изъявляющим мне дружбу.
Граф позвал меня вчера к себе обедать, и тут я рассказал ему на досуге поданные мне Васильчиковым надежды на место Блудова и звание члена Совета, и внезапное их пресечение, обойдение меня в награде против Бахтина и, наконец, новое огорчение, нанесенное мне назначением Гофмана членом в такой Комитет, где я — вче-
[70]
рашний его начальник — секретарем. Граф, который пользуется и дружбою, и уважением Васильчикова, вызвался с большою теплотою сказать ему и <вообще> сделать, что я захочу; но я желаю только одного: чтобы посторонний значащий человек, каков граф, намекнул, по крайней мере, моему старику, что и в высшей публике замечают с удивлением предпочтение мне Бахтина и нанесенную мне обиду обойдением в награде после того, что, во время бытности Бахтина за границею, я, кроме постоянной моей должности, участвовал в нескольких высших Комитетах и составил новое учреждение Государственного] совета. В таком смысле я и отвечал графу, прося его в разговоре с князем отнюдь не касаться обстоятельств о назначении меня на место Блудова и в Совет, и вообще не давать вида, что он говорит по моей просьбе или после объяснения со мною. Цель моя — просто показать Васильчикову, что другие отдают мне справедливость и считают меня неправосудно огорченным, хотя сам я все терпеливо перенес и не давал ему ни в чем заметить даже и вида огорчения.
Граф совершенно оценил основательность моего неудовольствия, сравнивал положение мое с Позеном, которому за всякий проект, как бы ни был он незначителен, дают награду, и, зная сам всю щекотливость Васильчикова, совершенно понял, что и как ему надобно с ним переговорить. Для тонкого дипломата довольно было в этом отношении и нескольких легких намеков, и он, верно, ничего мне не испортит. Чего-нибудь решительного я теперь отнюдь не ожидаю; Васильчиков, по всей вероятности, ни в какой вине против меня не сознается и будет даже противупоставлять данную мне ссуду и пр.; по крайней мере, в душе его западет какое-нибудь впечатление, которое после может принести свои плоды ...
[71]
Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 70-71.