22 января
Город занят теперь довольно странною свадьбою. Вдова состоявшего при вел[иком] кн[язе] Михаиле П[авлови]че генерала Вешнякова вышла замуж за сына сенатора Челищева. Первой (урожденной княжне Хованской) давно уже за 30 лет и она мать нескольких детей, а последний — мальчик лет 25-ти. В прибавку Вешнякова еще при жизни мужа не славилась особенною верностию и общая молва приписывала ей в любовники Челищева же, но только не этого, а старшего его брата. Теперь один брат прикрывает грехи другого, и если это пример необыкновенного родственного самоотвержения или — глупости, составляющей основную характеристику всей Челищевской семьи, то с другой стороны, интересно и любопытство Вешняковой, которой хочется перепробовать всю семью.
Самый аристократический кондитер в Петербурге есть теперь итальянец Сальватор, не имеющий, собственно, лавки, но без изделий которого не обходится ни один фешенебельный бал или обед в П[етер]бурге. К лицам 43, заказы которых он исполняет, принадлежит и старуха графиня Лаваль; но она, при огромном своем состоянии, более 44 по привычке, нежели по стесненным обстоятельствам,
------
43. Далее вымарано слово.
44. Далее вымарано слово.
[47]
задолжала ему постепенно до 8-ми т[ысяч] р[ублей], за которыми Сальватор тщетно таскался к ней бесчисленное множество раз. Наконец терпение его истощилось, и он, в одно утро, явился в ее переднюю с куском хлеба и сыра и с твердою решимостью расположиться тут 45 на житье, пока не допустят его к графине. Непреклонная твердость его взяла верх, и он сподобился увидеть обезьянью рожицу хозяйки; но она стала опять кормить его отсрочками и отсылать к Юрьеву дню. Тут горячий итальянец вспылил и, без всякого уважения к аристократизму своей противницы, просто замахнулся на нее стулом, так что графиня, сколько ни похожа она сама на гренадера или, по крайней мере, на полсарду, тотчас бросилась к конторке и удовлетворила сполна несговорчивого кредитора. Любопытно, однако, знать, обратилась ли она опять к нему же своими заказами <к балу>, который назначен у нее на 26-е число.
Отпевание и погребение тела митрополита Серафима будет про-исходить в воскресенье, 24-го числа, но не в Соборной церкви лавры, где теперь выставлено тело и где зимою, по неимению печей, служения не бывает, а в церкви Св[ятого] духа. Приглашение карточками, как к похоронам светских лиц, не будет, но вчера разосланы официальные отношения от здешнего викарного ко всем министрам и главноначальствующим, для извещения тех чинов их ведомства, которые пожалуют отдать последний долг покойному архипастырю. Я получил такое же отношение для повещения членов Государственного] совета.
Мне надобно рассказывать длинную историю об Уварове, за которую я не принимался до сих пор, потому что она слагается из нескольких частей, а мне хотелось записать их уже все вместе, к чему все не мог приискать довольно свободного времени. Одна из этих историй относится еще к прошлому году. Дерптские студенты, из благодарности бывшему своему ректору Ульману, сложившего с себя это звание по истечении урочного времени 46 и поступившему затем в разряд обыкновенных профессоров, хотели поднести ему 47 <серебряный кубок>, на что и просили разрешения теперешнего ректора Фолькмана. Сей последний, не зная, вправе ли он дать
------
45. Далее зачеркнуто: «хоть».
46. Далее зачеркнуто: «хотя».
47. Далее зачеркнуто: «вазу».
[48]
такое разрешение, и, в раздумьи своем встреться случайно на улице с профессором 48 юридического факультета Бунге, спросил о его мнении. Тот отвечал, что не видит никакого к сему препятствия, потому что приношения от обществ и сословий памятниками, адресами, вещами и пр. закон запрещает только в отношении к лицам начальствующим, а бывший ректор, оставшийся простым профессором, перестает уже принадлежать к числу таких лиц. Фолькман, основавшись на этом отзыве, разрешил студентам их просьбу и 49 <кубок был> поднесен Ульману.
Между тем, дело само собою дошло сюда, и Уваров, ненавидящий Дерптский университет и вообще Остзейские губернии, от которых на него неоднократно уже были приносимы жалобы Государю, и не всегда безуспешно, воспользовался этим случаем для мести и для выставки <себя> перед Государем. В каких видах он представил дело, Богу известно, но кончилось тем, что с Фолькмана сняли ректорское звание, Ульмана (который лифляндский уроженец) выгнали из университета и из Дерпта и отправили, под полицейским прикрытием, на место родины, а Бунге, находящегося уже несколько десятков лет при Дерптском университете и стяжавшего себе, юридическими своими трудами, общую известность даже и в Германии, перевели — в университет Казанский, т. е. подвергли вместе с семейством не только перемещению, против воли, в отдаленный и чужой край, но и совершенному разорению.
Можно себе представить, какое впечатление произведено было не только в университете, но и в целом крае таким самовластным и почти бесчеловечным распоряжением, прикрытым ложным применением и истолкованием закона. Весть об этом очень скоро достигла и сюда, и здесь, при общей неприязни к Уварову, возбудила точно такое же негодование, как и в Остзейских губерниях. Довольно сказать, что граф Бенкендорф, по разнесшейся молве о принятом будто бы и им участии в решении этого дела, написал — я знаю это из первых рук — к находящемуся в Дерпте жандармскому штаб- офицеру письмо с опровержением такого оскорбительного для него слуха и с уполномочием показывать это письмо всем, с кем зайдет о том речь.
Уваров сам, кажется, скоро почувствовал, что поступком сим наложил новое на себя пятно, по крайней мере, он стал при всяком случае наводить на него речь и оправдываться с своим софисти-
------
48. Далее зачеркнуто: «Дерптского универс».
49. Далее зачеркнуто: «ваза была».
[49]
ческим красноречием. На одном бале он коснулся этого предмета и со мною и, начав разговор в общей бальной зале, увлек меня потом в другую уединенную комнату, где я не знал уже как высвободиться от потока его витийственного многословия. Зная, что я сам принадлежу к Остзейским губерниям, что вижусь со множеством людей всех сословий и что мнение мое имеет перед глазами некоторых свой вес, он 50, очевидно, старался разными косвенными и полутаинственными намеками убедить меня, что при этом случае открыты были разные «menees et idees subversives»* между студентами, в которые замешаны также их родители и родственники; что если б он обнаружил перед Государем истину, то мог бы погубить множество фамилий; что на все это есть фактические доказательства в делах; что в таком положении вещей он предпочел пожертвовать лучше тремя профессорами, нежели причинить гибель стольких молодых людей и их семейств и что, по всему этому, хотя наружность против него, он заслуживает не негодования, а, напротив, общей благодарности целого края.
Не понимая хорошенько в какой связи состоит невинное поднесение студентами знака памяти бывшему их ректору с выводимыми Уваровым ужасами, я подумал, что, если действительно открыты были какие-либо вредные и опасные замыслы в крае, то священная обязанность Уварова была, не увлекаясь ложною филантропиею и, особенно, не жертвуя невинными, открыть Государю всю правду и не оставлять огня под золою, — подумал, но не сказал этого Уварову, потому что, зная мирное направление умов в Остзейских губерниях, не сомневался, что все рассказы его — хитрый вымысел, маска, громовой отвод от падших на него нареканий.
Между тем эти нарекания продолжали возрастать и, поддерживаемые частию людьми, любящими правду, частию нерасположенными к Уварову, частию благоприятствующими Остзейскому краю, образовали собою общее мнение, в самой решительной степени, отголоски которого не могли не достигнуть, разными путями, и до Государя. Вдруг явилось на сцену, для всех неожиданно, новое действующее лицо: состоящий при вел[иком] князе Константине Н[иколаеви]че генерал-адъютант, адмирал Литке. Он оказался близким родственником Бунге и горячо заступился за бедного профес-
------
* Интриги и подрывные идеи [франц.).
50. Далее зачеркнуто: «ста».
[50]
сора, осужденного за мнение 51, <сообщенное> им еще не официально, а в разговоре, на улице, к переселению из просвещенного Дерптского круга в полуазиатскую Казань. Положение Литке, дающее ему всю возможность ежедневно видеть и свободно говорить с Государем, испугало нечистую совесть министра. Еще более застращала его намека, что некогда и самому ему, Уварову, поднесен был от Дерптского университета благодарственный адрес, который он и принял, не обинуясь, вопреки закону о начальствующих лицах, относившемуся, конечно, гораздо непосредственнее к управляющему министру, нежели к отставному ректору. Карая 52 профессоров, Уваров, верно, забыл этот anticedent*, или, по крайней мере, не ожидал, чтобы кто-нибудь дерзнул о нем вспомнить, и потому Немезида — Литке, совершенно независимый от него по своему положению 53, сделалась еще страшнее в его глазах.
Словом, после жаркого прения дело остановилось на том, чтобы Литке написать к Уварову письмо 54, по которому последний обязывается передоложить дело Государю. Но предусмотрительный Литке, который разделяет общее недоверие к слову Уварова, взял ту осторожность, что, отсылая к нему свое письмо, копию с него вручил для ведома и гр[афу] Бенкендорфу. Что дальше по этому сделано, еще неизвестно, но едва ли еще <что> и сделано, по постигшему между тем Уварова семейному несчастию, о котором расскажу ниже.
Что 55, <впрочем>, со стороны Государя есть уже охлаждение к Уварову, это видно и из того, что он не получил ничего к 25-летнему юбилею президентства его в Академии наук, совершившемуся 12-го сего января. Уваров не менее Хитрово распален страстию к графскому титулу, и я знаю — опять-таки из первых рук, — что он убедительно просил Бенкендорфа намекнуть о таком его желании Государю к слову об упомянутом его юбилее; что Бенкендорф дважды не только делал 56 такие намеки, но и прямо говорил об этом Государю, и что, следовательно, Государь не забыл, а с намерением <не только> не дал Уварову графства, но и не оказал
-------
* Инцидент (франц.).
51. Далее зачеркнуто: «поданное»
52. Далее вымарано слово.
53. Далее зачеркнуто: «явился».
54. Далее вымарано слово.
55. Далее вымарано слово.
56. Далее вымарано слово.
[51]
ему вообще никакого знака монаршего внимания по случаю этого дня.
Все это не помешало, однако, помещению в «Академических ведомостях» на 16-ти столбцах компактной их печати подробного и велеречивого описания торжества, происходившего по случаю юбилея «президента счастливой в течении 25-ти лет Академии». Сперва явилась к нему депутация из среды Академии в сопровождении вице-президента князя Дондукова-Корсакова, связанного с Уваровым — как говорят злые языки — не одними узами совокупного служения (см. дневник 1841 г.). Потом сам он приехал в торжественное (не публичное) заседание Академии наук. Здесь, прежде всего, непременный секретарь Фусс прочел составленный в виде речи по-французски «Исторический взгляд на последнее 25-летие Академии», род похвальной оды <в прозе> на Уварова, где он, от головы до ног, превознесен «паче кедра Ливанского», и, где воскурен фимиам лести даже упразднению Российской академии, этому пятну, наложенному на себя министром, который везде проповедует народность. Речь эта кончалась следующим дифирамбом: «Примите, г. президент, изъявление благодарности, которую из глубины души приношу вам от имени всех моих товарищей, и да сохранит Божественное провидение дни ваши еще надолго для блага отечества, для славы Академии, которая гордится тем, что имеет счастие состоять под вашим начальством».
После этого поднесена была Уварову вырезанная и выбитая в честь сего торжества золотая медаль (с высочайшего соизволения 57, все однако — в pendant* к 58 <кубку> Ульмана). На одной стороне его портрет с надписью (все надписи по латыни), вверху: «Сергий Уваров», а внизу: «Президенту своему, в течение 25 лет счастливая Академия, января 12-го дня 1843-го года». На другой стороне — лавровый венок и в нем следующая надпись: «Прославившийся (собственно, «просиявший» или «просветлевший» — clarus) умом и ученостию, красноречивый на отечественном языке, ученый в греческом и латинском, он, своими распоряжениями, частию первый в России, частию, как никто до него, классическую и восточную словесность, исследование отечественной древности, изучение естествоведения и астрономии счастливо возбудил, твердо упрочил, благоразумно направил».
* В пару (франц.)
57. Далее вымарано слово.
58. Далее зачеркнуто: «вазе».
[52]
После прочтено было академиком Грефе рассуждение на латинском языке «о взаимной связи между языками индоевропейскими», и затем понес 59 <ли> Уварову напечатанные и посвященные его имени: Струве — «Catalogue de 514 etoiles doubles et multiples decouvertes sur Г hemisphere celeste boreal par la grande lunette de l'observatoire central de Poulkovo»*; Грефе «Die Einheil der sanscrit Deklination mit der griechischen und lateinischen, aus der Gesichtspunkt der classischen Philologie dargestellt»; Фусс «Correspondence mathematigue et physigue de guelgues celebres geometres de 18-eme siecle»; Шмат — «Тибетско-русский словарь». Сверх того славный наш Якоби, которому после многих опытов удалось открыть способ гальванического осаждения серебра в сплошном и химически чистом виде, понес Уварову образец такого серебра в виде 4-угольной доски длиной в 13 д[юймов], шириной в 9 д[юймов] и весом в 3 ф[унта] 26 з[олотников], с кольцами для привешивания к стене и с надписью: «Сергию Семенов. Уварову в день совершившегося 25-летия бытности его высокопревосходительства президентом Им[ператор]ской Академии наук 12 января 1843 г. приносит усерднейшее поздравление вице-пре- зидент и члены» (следуют имена всех их). Наконец, Шёгрен поднес снимок с найденного в Швеции замечательного брактиата, в надписи коего он открыл новый факт, относящийся к царствованию Рюрика.
Но всего замечательнее было, что академики Грефе и Фусс тут же поднесли Уварову изданное ими, с его дозволения, полное собрание собственных его филологических сочинений под «скромным» 60 заглавием, данным самим сочинителем: «Etudes de philologie el de critigue»**. Раздав по экземпляру этой книги каждому из членов, Уваров произнес благодарственную речь, которая тоже 61 напечатана в газетах. В ней приятно и поучительно видеть следующие «беспритязательные» строки «скромного» президента: «Взаимные отношения между Академиею и мною, продолжавшиеся
------
* Каталог 514 двойных и кратных звезд, открытых на северном небесном полушарии большим телескопом Пулковской центральной обсерватории (франц.)] «Единство санскритской грамматики с греческой и латинской с точки зрения классической филологии» (нем); «Связь математического и физического у некоторых знаменитых типографов 18 столетия» (франц.).
** «Филологические критические этюды» (франц.).
59. Далее зачеркнуто: «ены».
60. Далее вымарано слово.
61. Далее вымарано слово.
[53]
четверть столетия, утвердили ее на той степени, которая принадлежит первому ученому сословию государства Российского».
Наконец, все заключилось обедом у кн[язя] Дондукова-Корсакова, на котором, как сказано в описании, «находились, кроме членов Академии, и гг. министры, товарищи виновника торжества». Но это не точно: тут были не все министры, хотя все были приглашены. Первый не поехал Канкрин, который один из 62 <главных> врагов Уварова еще по прежней службе его начальником Заемного банка. «Что я там, батюшка, буду делать? — говорил он всем с обычным своим цинизмом, — Уваров в надписи, которую сам сочинил к поднесенной ему медали, публично объявил себя умнейшим, человеком, если не в мире, то, по крайней мере, в целой России, и что ему после этого водиться с нами, дураками!»
Обед был, разумеется, роскошный, но, по общему отзыву, до крайности скучный, не было ни речей, ни вдохновения, ни сочувствия 63; искусственный жар академиков испепелился еще в стенах Академии, а министры чувствовали себя как-то чужими в этом ученом сословии; сам же хозяин весь обед, очевидно, сидел на иголках: он хоть в эту последнюю минуту ожидал фельдъегеря — с указом о своем графстве и — увы! — остался при одних приношениях своей «25 лет счастливой Академии!» Но, покамест Уваров, с одной стороны, упивался нектаром ласкательства, а, с другой, терзался в тщетных и обманчивых ожиданиях, Провидение, чуждое лести и суетных расчетов человеческих, готовило для него удар, неожиданный, ужасный, — удар, который, если судить о нем по чувствам других людей, не выкупило бы для него и пожалование графства.
У Уваровых всего один сын и две дочери: первый еще в здешнем университете, а из последних — старшая за адъютантом кн[язя] Варшавского кн[язем] Урусовым, а вторая — за бывшим конногвардейским ротмистром, теперь уже чиновником особых поручений при своем тесте Балабиным. Первая живет в Варшаве и никогда не была особенно любима своими родителями; вторая, напротив, живя постоянно при них, всегда была их идолом. Балабин тоже обожал ее с детства, но долго безнадежно со стороны родителей, которым хотелось выгоднейшей партии. Наконец, два года тому назад согласились на их брак, и молодые блаженствовали во вза-
-----
62. Далее зачеркнуто: «первых».
63. Далее вымарано слово.
[54]
имной любви. Но <через> год 64 счастие их едва не пресеклось трудными первыми родами Балабиной. После ужасных мучений, угрожавших последней опасностию ее жизни, младенец был извлечен кусками. При большой еще молодости <Балабиной>, она была необыкновенно тучна и это, может статься, и причинило трудность ее разрешения.
Здоровье ее, однако, скоро оправилось, она опять сделалась беременною, и 12-го января, именно в день юбилея отца, разрешилась сыном. Но по настоятельному ея желанию, на которое муж имел неосторожность склониться, при этом не было никого, кроме бабки и гомеопата Адамса, который гораздо лучший фортепианист, нежели доктор, и совсем уже не акушер. Роды были опять чрезвычайно трудные, и ребенка опять вынули мертвым, посредством операции, которую, за неимением акушера, должна была произвести сама бабка. Кончилось тем, что скоро после родов началось кровотечение и, когда Уваров воротился с обеда, он застал дочь свою почти уже без пульса. Тут собрали тотчас до восьми врачей и акушеров, даже впустили умирающей кровь из руки призванной garde-malade*, но ничто не могло уже пособить, и утром 13-го числа бедной Балабиной не стало. Ей был всего только 22-й год от роду. Положение мужа, говорят, ужасно, но и положение родителей ему не уступает. У отца было даже несколько обмороков. Васильчиков мой говорит, что, быть может, этот роковой удар заставит его опомниться и заглянуть поближе в свою совесть...
Как бы то ни было, но это ужасное несчастие возбудило общее сочувствие в городе и особенно в высшем кругу, где очень любили покойную 65. Петербург имел даже терпение говорить о том целые три дня. В обширной и многолюдной столице подобные несчастья, конечно, не редки, но они редки в высшем кругу по самой его малочисленности, а о плебейских несчастиях мы заботимся точно также мало, как о нищем, который умирает с голоду и которому мы говорим: «Бог пошлет!»
Через день после этого события мы получили циркулярное извещение Уварова, что, по болезненному его положению, Государь велел вступить временно в исправление его должности товарищу его, князю Ширинскому-Шихматову. На этом, вероятно, остановилась покамест и развязка дерптской драмы.
-------
* Сиделки (франц.).
64. Далее зачеркнуто: «тому назад».
65. Далее вымарано слово.
[55]
Между тем, на днях привезли оттуда сюда немецкого пастора, который публично на кафедре молился «об установлении, наконец, зимы, о благосостоянии государства и города, и о ниспослании Государю благоразумнейших и лучших советников!»
[56]
Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 47-56.