8 января
Забавно! Вчера я виделся с кн[язем] Васильчиковым, и он в ужасной претензии на эту статью за то, что в ней сказано, будто бы у него были «слезы на лице». «Вот еще выдумали: слезы, точно будто бы я расплакался; желал бы знать, кто видел эти слезы!» Хорошо бы еще, если б старик уверял 25 в том других, а не меня, который видел эти слезы — и очень крупные — и прежде посещения Государя, и во время, и после!
Погода продолжается нестерпимая: слякоть, грязь, тьма, туман такой, что можно руками захватить. На улицах все еще сани, но потому только, что на колесах грозит опасность жизни. Прошлого года была зима бесснежная, но по крайней мере с морозами, нынешняя и по бесснежию, и по постоянной оттепели беспримерна. Все вздорожало, нет подвозов, а что и подвезено, то пропадает и гниет, неоткуда будет взять даже льду на лето, потому что Нева опять грозит разойтись; множество деревенских извощиков распродало своих лошадей, чтобы только кой-как возвратиться домой; на улицах беспрестанно видишь завязшие экипажи, и особенно возы, которые стоят иногда совсем разложенные до прибытия «секурса». Совершенная напасть и гибель для всех сословий, для всех отраслей промышленности, кроме только каретников. Такая зима стоит неурожая!
Она же испортила и процессию, которую замышлял Государь на 6-е января. Сверху общего парада войск, для которого приведе-
-------
25. Далее вымарано слово.
[34]
ны были сюда и загородные полки, предполагалось, что при шествии на Иордан 26 духовная процессия, в сопровождении Государя и царской фамилии и всего двора, мужского и женского, выйдет с дворцового двора большими воротами на Дворцовую площадь и оттуда обогнет к Иордану между Адмиралтейством и дворцом. Для этого статс-дамам и фрейлинам разосланы были уже повестки, что перед шествием на Иордан «они снимают русские платья и надевают капоты и сверх оных камали, оставляя на головах повязки»; были уже равным образом настланы мостки в том направлении, по которому должна была двинуться процессия. Но не тут- то было: 6-е число оказалось точно таким же, как были и все прошедшие дни: снизу глубокая грязь, сверху дождь со снегом, а с боков нестерпимый вихрь. За тем все особенные приготовления отменились и все кончилось тем же, что бывало в прежние годы.
Обедню во дворце, за болезнью единственного наличного митрополита Ионы (ибо Серафима нельзя уже полагать в счет), совершил Волынский архиепископ Никанор, а в ходе на воду участвовали, сверх того, еще и 6 других архиереев. Имп[ератри]ца не была у обедни за легким нездоровьем, но явилась к чаю, которым после процессии угощал Государь кадетов в Александровской зале.
Умер — по словам газет — «многообещавший молодой поэт», а поистине ничтожный поэтик, Третьяков. Он был воспитанник Царскосельского лицея, но, при охоте своей писать стихи, не имел ни таланта, ни высшего призвания. Последнее время, подражая некоторым иностранным гениям, только в этом он искал вдохновения — в крепких напитках, и каждую ночь выпивал по нескольку стаканов рому. Это, однако же, не придало ему дарования и, вероятно, было причиною ранней его смерти.
Старший, по времени издания, из наших журналов есть «Сын Отечества», созданный в отечественную войну Гречем и переходивший потом в разных форматах, в разных объемах и в разном содержании, от одного редактора к другому, пока с начала прошлого года попал к Константину Масальскому, служившему прежде у меня, потом у гр[афа] Киселева, а теперь оставившему службу, — автору довольно плохих романов и еще худших стихов, и всегда, еще в службе, отличавшемуся необыкновенною неаккуратностию.
------
26. Далее вымарано слово.
[35]
Так и теперь: журнала его, которого должно выходить ежемесячно по толстой книге, только в последних днях года вышел нумер за август. В этом нумере есть повесть — довольно слабая, с подписью (вероятно, псевдоним) П. Еф-ского, под названием «Гувернантка», которая наделала неожиданную беду цензорам. Тут описывается бал на Песках у сенатского повытчика, и на этом бале между всякою дрянью, фельдъегерями, семинаристами, чиновниками из управы благочиния фигурирует и «прапорщик строительного отряда путей сообщения с огромными эполетами, высоким воротником и еще более высшим галстухом».
Гр[аф] Клейнмихель чрезвычайно огорчился, что выставлен таким образом на позор (впрочем, больше ничего о нем тут не сказано), офицер его ведомства и донес о своем огорчении или огорчении корпуса Государю. Бог знает, в каком виде сделано было это донесение, но кончилось тем, что оба цензора: Никитенко и Куторга — отличные профессора здешнего университета — посажены были на гауптвахту. Хуже еще то, что, когда, высидев свой срок, Никитенко явился опять на лекцию в университет, то студенты приняли его с рукоплесканиями и восторженным криком... Кажется, однако, что эту историю, в последней ее части, замяли, и она не дошла до Государя.
[36]
Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 34-36.