Корф М.А. Дневник. Год 1843-й. 26 июля

пт, 06/27/2014 - 14:25 -- Вячеслав Румянцев

26 июля

Вчера была опять важная эпоха в жизни нашего Моди. Теперь ровно сутки, что, отслушав обедню и причастив его, мы отняли его от груди... Эти сутки он вёл себя прекрасно, нисколько, кажется, не замечая отсутствия груди, которую он приучен был брать не иначе, как в определенные часы, и к которой вообще начинал в последнее время делаться гораздо равнодушнее. Он вообще — удивительно благонравное для его возраста дитя, и в характере его многое от матери, которую он обожает неизъяснимым образом. Она тоже благополучно перенесла эти сутки, хотя вчера, прощаясь с своим питомцем, много плакала. Свято, безропотно не только в слове, но и в душе  вынесла она, в продолжение 13-ти месяцев, священные обязанности кормилицы, которые обратились на пользу и ей, и нашему птенцу.

Повторю то, что сказал я некогда при смертном одре нашего Володиньки: могут ли дети не только заплатить, но и оценить когда-нибудь вполне материнскую о них заботу, эту жизнь ежеминутного самозабвения и самопожертвования, достигающую высшей точки развития, когда мать сама кормит своего младенца? Храни, о Боже, эти милые, драгоценные моему сердцу существа. Не оскудевай в молитвах своих за нас, блаженный предстатель наш у вечного престола, — ты, которому известны и наши тайные желания, и то, что есть нам «едино на потребу!»

Целые два месяца я не занимался почти совсем моим дневником. Причиною этому была не столько <еще> скудость материалов в теперешнем моем отдаленном от дел и от света положении, сколько особенное занятие, которое я придумал, чтобы не изныть в нестерпимой для меня праздности, и которое, как всегда со мною бывает, поглотило всю мою деятельность и охладило меня ко всякому другому  делу. Книга «Napoleon au Conseil d'etat» подала мне мысль составить из официальных актов и моих дневных заметок нечто подобное об императоре Николае, и вчера — в тот же день, когда мы отняли Модю от груди, — я кончил этот труд, доставивший мне много отрадных минут в течение нынешнего лета и возросший до 200 страниц моей мелкой руки, т.е. до целой порядочной книги. В природе человека — любить своих детей, хотя бы они родились уродами, а это детище мое, кажется, не совсем урод... Впрочем, я никогда не претендовал менее на литературную славу, нежели именно в этой работе.

Она предназначается не только не для печати, но даже и не для гласности, по крайней мере, не для современной. Тому препятствуют не только подробности, но и самая основная мысль всего сочинения. Назначение его, первое, повторяю, было наполнить праздные мои минуты, второе, косвенное, наполнить их такою вещью, которая может пригодиться к чему-нибудь, хотя для переду. Так я думал сначала, но потом, по мере как я подвигался далее, мне стало казаться, что эта работа может иметь и некоторый интерес для Государя, разумеется, если она будет представлена не как написанная именно для него, а в виде случайной нескромности того лица, которому я ее доверю. Так я далее ее и вел, т.е. помещая в ней истину, одну самую строгую истину, но умалчивая иной портрет, иной анекдот, иную характеристику, которые могли бы повредить оригиналу в глазах Государя. Это, конечно, ослабило и охолодило в некоторых местах колорит картины, но, по крайней мере, открывает возможность дать ее  посмотреть Государю.

Впрочем, от возможности до исполнения еще очень далеко: с одной стороны, у нас — как, может, и везде — каждый охотнее подставит другому ногу для его падения, нежели ступень для возвышения, с другой — моя книга написана совсем не так, чтобы прямо поднести ее Государю, и если б написать ее так, то сделалась бы одним сборником официальных материалов, утратив всю жизнь и весь интерес современной записки, в которой раскрыт закулисный мир этой величественной драмы. Остается, следственно, вопрос : кого выбрать тем нескромным поверенным, через которого эта вещь могла бы попасть в руки Государя? Этот вопрос тем труднее, что самое сообщение кому-нибудь моей работы имеет свои опасности и в глазах  Государя может само уже по себе показаться нескромностию.

Нессельрод никогда не взялся бы за такой вид измены моей доверенности; Орлов не может оценить моего труда, и самому Государю мог бы показаться не juge competent *. Киселев, может статься, и взялся бы, но он человек ненадежный, и Бог знает, как бы это дело пошло через его руки. Итак, остается один Васильчиков, добрый, благородный, честный Васильчиков, который, если и струсит за себя или за меня идти далее, то, по крайней мере, не продаст меня. Я писал уже ему XXXVII о своем труде, но покамест именно в таком смысле, что он — совершенная тайна, которой я здесь никому не доверял (что и сущая правда), но, как он, < Васильчиков>, везде и во всем составляет для меня изъятие, то я и прошу дозволения воспользоваться летним его отдыхом в деревне для присылки ему туда к прочтению моей рукописи. Он отвечает мне: «С величайшим удовольствием прочту плоды Ваших занятий, о которых Вы меня извещаете. Труд сей никто лучше Вас совершить не может, ибо все происходило в глазах Ваших; но жаль, что столь обширная и любопытная работа должна будет на долгое время оставаться в Вашем сундуке».

На днях отсылаю ему эту работу, а там — посмотрим, что будет; по крайней мере, я уверен, повторяю, что добрый старик меня не продаст, — вещь, которой никак бы не мог положительно сказать ни об одном из почитающихся у нас в числе приближенных.

20-го числа умер отец доброй и милой нашей Nathalie, отставной действительный] ст[атский] с[оветни]к Николай Петрович Лобри. Он угас тихо, 81-го года от рождения, в имении своем Килиатке (верстах в 40 от Петербурга), посереди большей части членов своего семейства, всеми любимый и уважаемый, отличный семьянин, добрый и просвещенный человек. Вечер его жизни был тих и прекрасен. До последней болезни он пользовался необыкновенными, в старце его лет, силами тела и духа и, повторяю, окружен был общею любовию и уважением. После него осталась почтенная вдова, которая 44  года делила с ним скорби и радости жизни, и четыре дочери, все замужние.

Сегодня, 26-го числа, мы отдали ему последний долг здесь, в Петербурге, куда тело перевезено было еще 23-го. Надгробное слово <в церкви> держал пастор здешнего французского реформатского прихода Анспах, к которому принадлежал покойный, а над могилою в Волковском кладбище — пастор немецкий Муральт. Я искренно любил покойного и пользовался <и> его уважением, но и без того не мог бы  остаться нетронутым при виде горькой печали многочисленного семейства, которое утратило в нем и главу своего, и средоточие. Дай Бог, чтобы этот тяжкой удар не имел вредных последствий для здоровья милой, всеми нами так искренно любимой Nathalie, которая без того уже прохворала всю прошлую зиму.

Умерло еще два человека, с которыми я состоял в близких и давнишних отношениях: 1. директор 2-го департамента государственных имуществ, действ[ительный] ст[атский] сов[етник] Валерьян Емельянович Клоков. Из простого звания, воспитанник Горного кадетского корпуса, он прежде служил по педагогической части, но мы с ним сошлись в начале нынешнего царствования, во II-м Отделении собственной канцелярии, где вместе были, при Сперанском, старшими чиновниками и вместе деятельно подвизались над составлением Свода. Он был благородный, умный и честный человек и один, без сомнения, из самых лучших наших директоров, хотя гр[аф] Киселев, для которого он был слишком скромен, не отдавал ему полной справедливости. Клоков умер только 53-х лет от роду, внезапно, за ужином у приятеля, от апоплексического удара; 2. помощник статс-секретаря Государственного] совета, действительный] ст[атский] с[оветни]к Григорий Никанорович Оленин, который мною и был определен в эту должность лет семь тому назад, из министерства финансов. Оленин был тоже человек честный и благородный, но с ограниченными способностями, и ничего не обещал для службы. Он  состоял в отдаленном родстве с покойным Алексеем Николаевичем, но, сверх того, был женат на его дочери, которая, таким образом, менее, нежели в четыре м[еся]ца, потеряла и отца, и мужа.

Примечания

* Компетентным судьей (франц.).

453. Далее зачеркнуто: «перене».

454. Далее зачеркнуто: «занятию».

455. Далее зачеркнуто: «прочесть».

456. Далее зачеркнуто: «кто».

457. Далее зачеркнуто: «самого».

458. Далее зачеркнуто: «лета».

459. Далее зачеркнуто: «останут».

460. Далее зачеркнуто: «был».

XXXVII. Он теперь, как всегда летом, в своей деревне, где пробудет до октября.

Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 254-258.

Дата: 
среда, июля 26, 1843
Субъекты документа: 
Связанный регион: