3 июля
Дни 30-го июня и 1-го, и 2-го июля я провел в Петергофе, первые два — один в придворных обязанностях, третий — с женою, детьми и племянниками, которые приехали ко мне погулять. 30-го июня был бал в большом Петергофском дворце для всех приехавших, 1-го числа, как всегда, кавалергардский развод, обедня с выходом, baisemain *, гофмаршальский стол, маскарад и иллюминация. Все это сопровождалось очаровательною итальянскою погодою, и иллюминация на моей памяти никогда так не горела. 2-го предполагалось публичное гулянье в Александрии, но с самого утра начал накрапывать дождь, который после обеда усилился и уничтожил все проекты.
Я не был в петергофском маскараде с того года, как пожаловали меня в камер-юнкеры, т.е. ровно 20 лет, но нынче вздумал туда явиться и потом поехать даже со двором в линейках 445. <Последнее> — скучно 446, <первое> — и скучно, и жарко до крайности. Вообще, петергофский праздник не оставил мне никаких особенно приятных впечатлений, и дома, в тихом моем уединении, с пером и книгами, несравненно отраднее, нежели в душной, и морально, и физически, придворной атмосфере. Государь со мною не говорил, потому что, кажется, меня не видел. Другие тоже, хотя приветствуют меня, по необходимости, на праве равенства, <но> менее внимательны к члену Государств[енного] совета, нежели к государств[енному] секретарю. Я, повторяю, 26 лет напрасно работал Лавану!
В царственном доме решен новый брак: великой княжны Александры Н[иколаев]ны с приезжим нашим гостем, принцем Гессен-Кассельским Фридрихом Вильгельмом. 1-го июня дано «das Jawort»**, и Государь благословил своим согласием намерение этого брака. Теперь, для помолвки, ждут только официального согласия датского короля. 1-го июля 447 <к> обедне надели уже на принца и Андреевскую ленту. Он — видный и красивый молодой человек, с наружностию более южною, нежели немецкою. По словам вел[икой] княжны, он и самый умный, и самый образованный, и самый добрый, — все au superlatif ***.
Ольга Н[иколаев]на остается покамест все еще без жениха.
Граф Панин насмешил весь свет, но для тех, кто любит Россию, трагическим образом. Он выбрал себе в 448 товарищи здешнего гражд[анского] губернатора Шереметева, человека доброго, милого, неглупого, с общим образованием, любимого в публике, хорошего губернатора, но столько же приготовленного в товарищи министра юстиции, сколько я — в главнокомандующего армиею. Служив прежде, до ротмистров, в лейб-гусарах, а потом занимав предводительские должности по выборам дворянства, он, лет шесть тому назад, назначен был губернатором, сперва в Харьков, потом в Чернигов и, наконец, в Петербург. Вот — вся его карьера и все приготовление, а где же тут высшие юридические сведения, так необходимые для настоящего его звания? Между тем он — человек богатый и с связями, ловкий, тонкий и особенно искательный, нечто вроде барона Гана, хотя и не с таким умом. Для доказательства его искательности приведу только одно: весть о его назначении разнеслась только 1-го числа в Петергофе, а сегодня, 3-го, он был уже 449 у меня, в 12-ти верстах от города, у меня, который теперь почти ничего не значу и состою с ним в связи только по светским отношениям. Можно по этому одному представить себе, кого новый товарищ не объездил или не объездит. Он бережет всякого на черный день, и это — совершенно политика Гана.
Между тем назначение его произвело, повторяю, самое неприятное впечатление: между министрами — потому что вдруг человек новый, совершенно второстепенного звания, садится на одну с ним скамью, между равными — потому что всякий считал себя более вправе занять это место, нежели он. Такое назначение уничтожает последнюю популярность Панина, и все говорят, что он выбрал Шереметева без всякого внимания к пользам службы только для того, чтобы не бояться своего товарища или доказать, что можно сделаться товарищем министра из гусарских ротмистров точно так же, как министром юстиции из писцов Иностранной коллегии. Впрочем, теперь вообще золотой век для гусаров (Васильчиков, Левашов, Пратасов).
Смешнее и досаднее <всего> то, что Шереметев назначен именно накануне отлучки Панина, едущего на месяц к матери в Москву, и, что, таким образом, не имея понятия ни о делах, ни о людях, он тотчас вступает в управление одним из важнейших министерств. От скамей губернского правления он прямо переходит в кресло Государственного] совета и Комитета министров! После всего этого руки еще более падают, чем когда-нибудь.
1-е июля не принесло с собою решительно никаких милостей, кроме трех фрейлин: дочери Сухозанета, который все это время тщетно пытался попасть в графы или в члены Государственного] совета, дочери опального Андрея Пашкова, которая в указе названа внучкою графини Моден, и, наконец, четырехлетней внучки князя 450 Волконского, дочери его сына Григория, который теперь — попечителем здешнего учебного округа и женат на родной племяннице гр[афа] Бенкендорфа XXXVI.
К нам приехал новый австрийский посол гр[аф] Коллоредо <Вальзе>, который и представлялся в первый раз царской фамилии третьего дня в Петергофе. Граф Bouna, который, за неимением посла, был при нашем дворе по особым поручениям, точно так же, как от нас граф Медем в Вене, здесь не полюбился, и ему не полюбилось, вследствие чего и прислали сюда настоящего посла. Вопрос теперь: пошлют ли и от нас такого же в Вену?
Примечания
* Поцелуй руки (франц.).
** Согласие (нем.).
*** Все в превосходной степени (франц.).
446. Далее зачеркнуто: «другое».
447. Далее зачеркнуто: «после».
448. Далее зачеркнуто: «губернаторы».
449. Далее вымарана буква.
450. Далее зачеркнуто: «Долг».
XXXVI. Указ, в знак особенной внимательности к старику, написан был Государем своеручно.
Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 250-253.