29 июня
25-го числа, против обыкновения, не было ничего в Петергофе, потому ли, что у наследника корь (хотя он уже выздоравливает), или просто по нерасположению Государя. Когда все мы сбирались уже туда ехать, вдруг разнесли повестки, что их величества не изволят 25-го никого принимать, кроме генералов и флигель-адъютантов. Есть люди, которые вздумали очень этим оскорбиться, особенно принадлежащие к первым чинам двора, но их сердце неопасно и непродолжительно, и Государю небольших стоить будет усилий, чтобы их опять с собою примирить.
Милостей тоже не было почти никаких. Только при разводе Государь поздравил вел[икого] князя Константина Н[иколаеви]ча поручиком и, сверх того, герцог Лейхтенбергский и Семеновский полковой командир Липранди назначены в свиту. Балу при дворе в этот день не было, и вся царская семья провела вечер на даче у велик[ой] княгини Марии Н[иколаев]ны.
При дворе случился неожиданный толпою, но давно уже пред-виденный приближенными переворот, именно, обер-шталмейстер кн[язь] Долгоруков уволен от должности и от службы. Пользовавшись прежде особенною милостию и достигнув даже, почти без службы, Андреевской ленты, он начал падать в глазах Государя со времени размолвки брата его (обер-гофмаршала) с гр[афом] Шуваловым, и потом совсем упал через поведение свое при последних дворянских выборах в Петербурге. Оба эти происшествия я в свое время подробно рассказал в моем дневнике, но там не упомянуто одного, <именно>, что Долгоруков давно уже увивается около жены гр[афа] Шувалова и, при истории последнего, брал везде fait et cause* — против своего брата , <что> тоже дошло до сведения Государя. Последствия всего этого, вместе с разными мелочными упущениями, давно уже давали заметить самому Долгорукову, что ему пора домой; но теперь случилось такое происшествие, после которого ему, конечно, нельзя уже было оставаться на службе, не унизив самого себя.
На обязанности обер-шталмейстера лежит, между прочим, и устройство имп[ератор]ской палатки в Красносельском лагере. Нынче Государь, приехав туда, нашел, что она разбита не в том направлении, как всегда прежде, и притом очень небрежно. Тотчас был вытребован шатерничий, но оказалось, что прежний умер скоропостижно, а разбивал палатку другой. Государь тотчас посадил его под арест, а Чернышеву велел написать Долгорукову строгий выговор. Но, через несколько минут после того, Государь заметил, что неисправность палатки простирается от внешнего ее устройства и на внутреннее: например, что не только ковры, но и сукно на его письменном столе все в пятнах. Тогда, взволнованный этим непростительным упущением, он велел отправить самое сукно к Долгорукову, а в выговоре ему, написанном Чернышевым, прибавил своеручно несколько таких резких слов, которые тотчас заставили Д[олгоруко]ва прислать просьбу об отставке. Указ подписан 24-го, но, чтобы отдалить сближение с 25-м, помечен 22-м.
Долгорукова не любили и не уважали в публике, но и он, и вся фамилия его так давно при дворе и пользовалась там всегда таким почетом (мать его, бывшая некогда любовницею австрийского у нас посла Кобенцеля, теперь одна из старших статс-дам; сестра его, вдова действительного] т[айного] с[оветни]ка, кн[язя] Салтыкова, о которой злая хроника говорит, что она, жив с мужем многие годы, никогда не переставала быть девицею, тоже статс-дама), что падение его поразило все высшее общество и отозвалось и в целом городе, где он был почти всем известен. Управляв 18 лет своею частию, родясь, выростя и состарясь исключительно при дворе, не знаю, что теперь станет делать из себя Долгоруков, в котором всегда очень много было придворного тщеславия и очень мало внутренних ресурсов. Это все равно, что если бы у меня отняли перо и карандаш.
Завтра Моде — год. Сегодня — год, что я в этих самых листах изливался в горьких жалобах на мою судьбу. Завтра — год, что я, с слезами теплой благодарности к промыслу, раскаялся в этих преступных жалобах. Прошедшее исчезло невозвратно, обаяния честолюбия испарились, год пролег в моей жизни с новыми своими опытами, принеся несколько новых разочарований, но и несколько капель утешения в той утрате, в которой утешения вообще могут нисходить и измеряться только каплями. Но и настоящее не чуждо улыбок тихого счастия. Один ангельчик послал нам с небес другого, переменилась форма, но дух — все еще иногда утешаюсь этою мыслию — остался тот же самый. Оболочка преходит, дух же никогда. Модя — здоровое, веселое, милое дитя, как только можно быть в его возрасте; у него четыре зуба, пришедших без страданий; маленькая его жизнь скользила до сих пор по одним розам, тогда как Володинька в его возрасте был уже давним страдальцем.
Олинька моя — этот ангел-хранитель моей жизни — здорова, как никогда не бывала прежде, кормление младенца нисколько ее не изнурило, связанные с ним обязанности во весь год не извлекали 443 <у> нее ни одной жалобы; уверен, что и не возбуждали никогда такой в самом даже глубоком тайнике ее души. Маша, хотя все еще не растет, но здорова и радует нас ежедневно своими успехами, своими дарованиями. Если б не было 444 горькой памяти на прошлое и невольной опасливости на будущее, то я в эту минуту назвал бы семейное мое счастие безмятежным... Да будет оно таким, пока, закрыв усталые глаза, я когда-нибудь с благодарною и надеющеюся душою, скажу: ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему, с миром!
Примечания
* Сторону (франц.)
441. Далее вымарано слово.
442. Далее вымарано слово.
443. Далее зачеркнуто: «из».
444. Далее вымарано слово.
Модест Корф. Дневник. Год 1843-й. М., 2004, с. 248-250.