Май 89
Получил на днях, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, оттиск статьи своей и рукопись; благодарю Вас и за присылку, и особенно за труд корректуры, труд скучный и утомительный в высшей степени. Вы верно очень недовольны мною за предыдущее письмо, приняв во внимание все, что Вы для меня сделали, но во мне очень сильно говорило чувство ревности к Тимирязеву и Фаминцыну, каждое слово которых Вы так старательно обдумываете, так внимательно поднимаете и отвечаете на него: неужели я не заслужил, чтобы Н. Н. написал мне хотя одно письмо о механизме, на который я употребил, верно, больше времени и сил, нежели Тимир. и Фам. на свои статьи, вообще обдумать который было очень трудно, несмотря на кажущуюся аксиоматичность всего написанного. Притом я хотел летом заняться составлением книжки о потенциальности, куда вошло бы и рассуждение о механизме — самой важной в моей жизни, выражающей мою последнюю и главную мысль, и, не помню, писал ли я Вам, но наверное хотел написать, что Ваше мнение о механизме гораздо важнее для меня (ввиду книжки), нежели то, будет ли она теперь же напечатана; если не написал Вам об этом, то лишь отвлекшись в сторону и прочтя в Вашем письме: «О механизме напишу после чтения корректуры»; и я ждал с огромным нетерпением. Что касается до Л. Н. Майкова, то, когда я был у его брата, он в разговоре о переводе как-то переврал фамилию Первова — вообще отнесся к нему пренебрежительно, и я это очень запомнил; он, без сомнения, очень добрый, простой русский человек, но с тем особенным эгоизмом и высокомерием сытого человека, к которому очень способны русские; бедный Первое столько трудился, и вообще это такой благородный и самоотверженный человек, каким, дай Бог, быть самому Майкову, и, не зная человека, нельзя относиться к нему свысока. Но я бы стерпел, если бы на Страстной неделе не умер от воспаления мозга его 5-летний сын, который был у него один и, судя по болезни жены, кажется, у них уже не будет больше детей. Мальчик был так хорош, и я всегда с ним играл, бывало; отец, конечно, был в страшном горе, и, когда я вспомнил о Майкове и его сытости, когда люди так глубоко страдают, у меня шевельнулось недоброе чувство. Так как Вы выразили живое участие к нашим здешним в одном письме, то напишу Вам еще, что учитель Травин, за которого так боялся покойный Петропавловский, действительно умирает в чахотке, и, как я слышал вчера, уже теперь не может встать с постели, и все бранится, раздражительный такой. Вчера жена его (совсем молодая и неопытная женщина) присылает ко мне за 6 руб. «до 20- го», я спрашиваю, что ведь этого не хватит, еще 10 дней осталось, а она отвечает, что у барина есть немного денег, но он не дает на провизию, все кричит, что ему нужны деньги, чтобы после экзаменов в Самару ехать (это доктор его обнадежил); «а какая ему Самара, дальше Троицына дня не проживет, доктор сказал у себя дома, что у него уже обоих легких нет». Он же и жена думают, что это нейрастения, нервное истощение от труда (это им доктор сказал). Столько горя кругом, сколько нынешний год, я никогда не видел. А прошлый год было так весело, и все мы, бывало, так часто собирались вместе, болтали и играли в карты.
Ну, добрый Николай Николаевич, перемогите себя и простите меня за предыдущее письмо; забудьте его. В жизни есть столько действительного и страшного страдания, совершенно неизбежного, что мы, пока еще оно обходит нас, должны благодарить Бога за свою счастливую жизнь, должны почти радоваться маленьким огорчениям, потому что это еще не настоящее. Я что-то не так пишу, и не умею хорошо выразить своей мысли. Это у меня всегда так — могу написать мысль, только пока та совершается, а как прошла и установилась — нет.
В напечатанной статье мне нравятся только 3 строки курсива в определении случайного, и я это ценю; смотрел у Милля — у него определения нет и только как бы боком касающиеся рассуждения; смотрел у Данилевского выписку из Бэра о случайном: превосходные рассуждения и местами почти в тех же терминах, как у меня, и — с удовольствием увидел — определения, формулы все-таки нет; поэтому, как важное определение, я это ценю. Но все остальное мне показалось ужасно скучным и тяжело написанным, так что для читателя, что называется, с ветра берущегося за журнал, т. е. о дарвинизме особенно не размышлявшего, покажется непонятным и неважным, и он не будет просто читать. Немножко заглянул и в рукопись — о механизме, правда, очень отвлеченно: все слова и слова; но это уже очень дурное впечатление, конечно, когда с середины, с запятой начинаешь читать; я тем себя утешаю. Мне Радлов написал несколько строк, где, между прочим, выразил желание зрелости (и, конечно, прав, и хоть я и смеюсь теперь, но только от воспоминания, что в эту минуту у нас VIII класс пишет по геометрии на экзамен зрелости), и очень хотел бы узнать его слово, только одно слово (если бы Вы спросили его от моего имени?), находит ли он рассуждение о причинности более зрелым, чем то, что читал он в моей книге, и вообще видит ли успех, улучшение? Мой взгляд о причинности гораздо обстоятельнее, полнее, внимательнее написано, чем что-либо в моей книге. Там, как Вы верно выразились в одном из своих писем, только общие обзоры, за которыми почти не было возможности останавливаться на частностях.
Если бы Вы мне написали что-нибудь, т. е. хоть просто коротенькое письмо, я был бы Вам очень благодарен; буду ожидать с большим нетерпением. На лето достал себе «Логику» Гегеля и кой-что даже уже просмотрел.
Ваш В. Розанов.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 206-208.