29 <января 1889 г.>, воскресенье
Только что, вернувшись домой часов в 10, прочел, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, Ваше письмо насчет посылки рукописи на дом (вы говорили раньше, и я бы не забыл), сел и, дописав еще 1 страницу — закупорил в бандероль и с сим письмом одновременно посылаю Вам под Ваше исправительство. Ерунду, которую я было писал насчет сравнения нашей литературы и науки, — я бросил накануне получения Вашего 1-го длинного письма: иду домой как-то и все думаю, что вот надо скорее посылать, а я еще не дошел даже до имени дарвинизма и Данилевского, и так «скучно мне стало», как молодому парню во «Власти тьмы». «Да к чему все это я пишу?» — вдруг осенила меня мысль: это не имеет никакого отношения к предмету (самая для меня отвратительная вещь в сочинениях) — и как это я подумал, вдруг почувствовал почти гадливое чувство ко всему написанному и, придя домой, сейчас начал снова: это было, должно быть, 18; на другой день получаю Ваше письмо тоже с осторожным намеком не завираться в сторону.. Теперь все кончено, и я чувствую — хорошо, т. е. нет ничего неуместного. Но уже вините себя: Вы дали мне идею написать «Органический мир и механическая причинность», и. ради Христа, устройте, чтобы Берг, кроме посланного Вам, взялся в следующем номере еще поместить стр. 20 — о невозможности применять механические начала к орг. миру и о целесообразности в нем и пр. Ей Богу же, я хорошо напишу. Притом он мне (Берг), рассматривая мою книгу, сказал: ну, конечно, такую книгу неудобно печатать и пр., т. е., следовательно, от больших вещей все-таки не отказывается. Но я, поверьте, чуток ко всякому Вашему слову, и кроме собственного отвращения к длиннописанью — и из нежелания стеснять Берга не буду, по возможности, писать длинно. Как. по-моему, проврался Тимирязев со своими «чистокровными породами»: ведь он сам не понял, что написал: отрицание от дарвинизма, ибо чистокровная порода = первое уклонение, изменение формы, кое еще < вида и никогда не может сохраниться вполне («один предел»); я так уверен, что он тут абсолютно попался, что позволил очень подтрунить над ним, чтобы его разозлить: ибо это курьез невозможный: сочинить, прочесть публично, переработать и напечатать и все-таки не заметить, что с пафосом и бешенством, думая, что нападает, — утверждать то, на что хочешь напасть. Но, ради Христа, Вы раньше печати посмотрите все, и тут и вообще все, не наврал ли я сам где-нибудь ужасно, вроде мускулов по отношению к душе (хотя, по-моему, если не принимать во внимание... чего- то случайного в организме, не само для себя функционирующее в теле, я прав). О, простите, ужасно устал и спать хочу. Какая, должно быть, тварь Ясинский, кот. читал о стихотв. Пл. Александр-а. Живо представляю себе бездарного полячишку (все полячишки бездарны), злящегося на весь мир за то, что сам неспособен сделать ничего хорошего. Но какое, однако (судя по речи Андриевского, но об этом не говорите Пл. Алекс., он не догадывается), отсутствие порядочности в литературном кружке, той небольшой порядочности, которая соблюдается во всяком клубе, среди всех порядочных людей. «Я должен уважать каждого, кто не сделал ничего дурного, низкого; и не должен допускать никакой двуличности, особливо соединенной с наглостью» — без этого же правила нельзя пускать в общество. Удивительно! Если что найдете изменить у меня — пожалуйста (только не о Тимирязеве).
Ваш В. Розанов.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 192-193.