Опубликование Манифеста 17 октября 1905 года

чт, 08/24/2017 - 13:48 -- Вячеслав Румянцев

Бельгард А.В.: Опубликование Манифеста 17 октября 1905 года

Общая атмосфера в Петербурге все более и более сгущалась. Электричество не работало, фонари не горели, телефоны почти не действовали, часть магазинов была закрыта, солдаты не выпускались из казарм, в отдаленных частях города полиция принуждена была снять одиночные посты городовых, изредка даже на центральных улицах раздавались отдельные револьверные или ружейные выстрелы, рабочие ходили толпами, фабрики бастовали.

В самую, казалось, напряженную минуту мне передали в виде слуха, что к Государю вызван граф Витте. Подробностей никто не знал, но от этого вызова все чего-то ждали.

И действительно, очень скоро, это было как раз 17 октября, кажется около двух часов дня, главный редактор «Правительственного вестника» профессор Кулаковский сообщил мне о полученном им из Комитета министров предупреждении, что ему будет сейчас прислан для срочного предварительного типографского набора текст Высочайшего Манифеста особой государственной важности, который, по подписании его Государем, должен быть непременно сегодня же напечатан и опубликован в «Правительственном вестнике».

Получив почти одновременно такое же, но самое краткое сообщение от управляющего тогда канцелярией Комитета министров Н.И. Вуича, я тотчас же лично отправился в редакцию «Правительственного вестника», и как только был получен первый корректурный оттиск Манифеста, повез его к министру внутренних дел.

А.Г. Булыгин, как оказалось, ничего не знал о Манифесте, так как все было сделано помимо него.

В население сведения о Манифесте проникли только поздно вечером, и тотчас же начались во всем городе шумные манифестации, которые продолжались затем во все последующие дни. Необходимо заметить, что и самые манифестации, и статьи вышедших на другой день газет, и общее настроение толпы на улицах отнюдь не утратили своего антиправительственного характера, а скорее даже наоборот, под влиянием возвещенных свобод приобрели значительно более агрессивный оттенок.

Цензурный комитет требовал от меня указаний, как быть с печатью. Это одно уже вынудило меня немедленно же составить общий циркуляр губернаторам, цензурным комитетам и всем отдельным цензорам 57.

Смысл вызванных опубликованием Манифеста указаний этого циркуляра сводился к тому, что никакое государство не может существовать без законов, что выработка новых законов в силу Манифеста возложена на правительство, но что пока, т.е. до опубликования новых законов, все существующие административные власти, а следовательно, и все учреждения и чины цензурного надзора не упразднены и обязаны исполнять свои обязанности в том порядке, который указан в действующем законе с тем лишь различием, что с изданием Манифеста они должны руководствоваться при осуществлении своих прав и лежащих на них обязанностей теми общими указаниями, которые преподаны в Высочайшем Манифесте, а потому преступным и подлежащим преследованию в печати должно по-прежнему считаться все то, что является преступным с точки зрения Уголовного уложения и Уложения о наказаниях, но в то же время должно быть свободно допускаемо в печати все, что признавалось прежде вредным или было воспрещено к печатанию в силу каких-либо административных распоряжений, причем все постановления закона, определяющие обязанности чинов цензурного надзора, впредь до их отмены и замены другими остаются в силе.

В тот же день я отвез этот циркуляр к министру внутренних дел, и после получения от него разрешения циркуляр этот был немедленно же напечатан и разослан по назначению, а затем опубликован в «Правительственном вестнике».

Булыгин, как мне показалось, — что, впрочем, в его положении было, может быть, вполне естественно — отнесся к циркуляру довольно безучастно и при этом сообщил мне, что пока его оставляют совершенно вне того, что делается и предпринимается в высших правительственных сферах, но что от товарища министра П.Н. Дурново он уже знает, что Дурново определенно намечен его преемником.

На другой день я неожиданно получил приглашение в заседание Особого совещания под председательством графа Витте. Я сейчас же прежде всего снесся по телефону с министром внутренних дел и узнал от него, что он приглашения на это заседание не получил и что в этом заседании будет участвовать фактически назначенный уже его заместителем П.Н. Дурново.

Все это довольно длинное заседание посвящено было вопросу об амнистии. Доклад с детально разработанным проектом амнистии делал директор Департамента Министерства юстиции И.Г. Щегловитов, но этот доклад совершенно не удовлетворил графа Витте, который требовал самого неограниченного расширения пределов амнистии, вплоть до немедленного освобождения всех политических заключенных, отбывавших наказание в Шлиссельбургской крепости. Он почти не слушал никаких возражений, ссылаясь на якобы полученные им прямые указания Государя. Вообще Витте поразил меня в этом заседании своей нервностью и почти грубостью своих слов и выражений. В конце концов он настоял на своем и добился как в отношении уголовных, так в особенности в отношении политических преступлений расширения амнистии до самых крайних пределов 58.

Когда все спорные вопросы были так или иначе разрешены, граф Витте, как бы спохватившись, каким-то, как мне показалось, раздраженным и недовольным голосом сказал: «Да! Теперь у нас остается еще один очень важный вопрос, о котором мы совсем забыли. Что нам делать с печатью? Интересно было бы выслушать мнение по этому вопросу начальника Главного управления по делам печати». Я на это скромно заметил, что в неожиданно создавшихся для цензурного ведомства чрезвычайно трудных, в первую минуту, казалось, почти безвыходных, условиях Министерство внутренних дел не могло, конечно, оставить подчиненные ему органы по надзору за печатью и губернаторов без необходимых руководящих указаний, и поэтому Главным управлением, по приказанию министра внутренних дел, уже разослан циркуляр, который я и позволяю себе доложить Особому совещанию. Когда я закончил чтение циркуляра, некоторое время длилось молчание, а затем Витте сказал: «Что же, господа, кажется, пока в этом отношении мы ничего больше сделать не можем». И действительно, едва ли кто-либо из присутствовавших мог сказать в ту минуту что-нибудь по вопросу о том, как быть с печатью.

На этом заседание было закрыто, а я, вернувшись домой в самом тяжелом настроении от впечатлений, вынесенных мной в особенности из продолжительных разговоров между министрами о пределах амнистии, еще в тот же вечер написал прошение о причислении меня к министерству и при коротком частном письме отправил его А. Г. Булыгину.

Кажется, через два дня после этого в министерстве было назначено официальное прощание с А.Г. Булыгиным.

По окончании приема А.Г. Булыгин меня задержал, и когда мы с ним остались одни, он сказал мне: «Я очень виноват перед вами, задержав у себя ваше прошение. Я это сделал потому, что я завтра должен откланиваться Государю, и если вы на это согласны, я намерен просить Его Величество о назначении вас сенатором, так как вы — единственный человек, перед которым, оставляя министерство, я чувствую себя обязанным, ибо знаю, что назначение ваше в министерство вы приняли только по моей просьбе, против вашего желания». Я, конечно, был в высшей степени тронут таким отношением ко мне Булыгина, тем более что, в сущности, как мне казалось, он даже не знал, насколько назначение начальником Главного управления по делам печати было мне неприятно и насколько в тяжелых для меня условиях протекала моя служба в министерстве под его начальством.

На следующий день А.Г. Булыгин просил меня к нему заехать и передал мне, что Государь при прощании был с ним в высшей степени милостив. Воспользовавшись этим, он сказал Государю, что при оставлении министерства у него есть одна личная просьба к Государю, а именно, что он просит о назначении меня сенатором. При этом, по словам Булыгина, он и Государю подтвердил, что у него ни перед кем в министерстве нет никаких обязательств, но что он лично чувствует себя обязанным просить, в виде особой к нему милости, о назначении меня сенатором. Получив на это согласие, Булыгин представил Государю заготовленную им краткую всеподданнейшую записку для передачи после подписи Государя министру юстиции. Государь внимательно прочел эту записку и сказал: «Конечно, просьба ваша будет исполнена»; когда же Булыгин попросил Государя подписать записку и вернуть ее для направления к министру юстиции, Государь сказал: «Что, вы мне не верите?» — и оставил записку у себя. Затем, после продолжавшегося в течение нескольких минут очень милостивого разговора, Государь, по словам Булыгина, проводил его до дверей кабинета и, расставаясь при прощанье, обнял Булыгина, повторив еще раз, что просьба его будет исполнена.

Я уехал от Булыгина вполне успокоенным за свое будущее, но назначение мое затягивалось. Меня это не очень волновало, так как я считал некоторую проволочку в формальной процедуре моего назначения в то время даже нормальной. Между тем очень скоро начались заседания Совета министров по рассмотрению составленного комиссиею Кобеко проекта временных правил для печати. Мне, разумеется, пришлось присутствовать на всех этих заседаниях и давать необходимые объяснения. На одном из ближайших заседаний ко мне подошел управляющий Министерством юстиции Манухин и, отведя меня в сторону, просил не быть на него в претензии за то, что он помешал моему назначению в Сенат. В дальнейшем разговоре он рассказал мне, что Государь возбудил вопрос о моем назначении в состоявшемся под его председательством особом совещании министров, причем он, Манухин, заявил Государю, что он, конечно, примет желание Государя к исполнению, но считает долгом доложить, что я окажусь самым молодым, и притом необычно молодым сенатором. На этих словах я перебил Манухина, заметив, что это не совсем так, ибо мой товарищ по Училищу правоведения сенатор князь Ширинский-Шихматов на два года моложе меня по выпуску. Да, ответил Манухин, но вы забываете, что вы были в отставке. Я на это возразил, что Манухину, как министру юстиции, должно быть известно, что я в это время не бил баклуши, а работал, и притом усиленно работал, в качестве присяжного поверенного с большой практикой и что были случаи, когда сенаторами делались присяжные поверенные, которые почти совершенно не состояли на государственной службе. Манухин остался при своем мнении, добавив, что, выслушав его, Государь спросил мнения Витте, который ответил: «Ваше Величество, я знаю, что он может быть хорошим начальником Главного управления по делам печати, но каким он будет сенатором, я судить не могу». Тогда Государь обратился с тем же вопросом к Дурново, который сказал: «Ваше Величество, это не мое представление, а представление моего предшественника». После этого Государь сказал: «Ну, в таком случае, оставим пока этот вопрос». — «Вы видите, таким образом, — закончил Манухин нашу беседу, — что не я один виновен в том, что ваше назначение не состоялось».

Так или иначе, суть была в том, что мое назначение действительно неожиданно провалилось и что, втянувшись незаметно в колею, мне пришлось почти против моей воли по-прежнему дальше тянуть мою служебную лямку, ставшую для меня после Манифеста 17 октября во много раз еще более тяжелой.

Бельгард А.В. Воспоминания. М., 2009, с. 252-256.

Примечания

57. См. документ: Главное управление по делам печати МВД губернаторам, цензурным комитетам и всем отдельным цензорам. 19 октября 1905 года. № 11723

58. 21 октября 1905 г. был подписан указ «Об облегчении участи лиц, впавших до воспоследования Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. в преступные деяния государственные» (см.: Собрание узаконений и распоряжений правительства, издаваемое при Правительствующем сенате. 1905. № 195. Ст. 1664). Амнистия предоставлялась всем совершившим до 17 октября 1905 г. политические преступления, предусмотренные перечисленными в указе статьями, а также участникам стачечного движения. Всем остальным были сокращены сроки и облегчены меры пресечения.

Дата: 
вторник, октября 17, 1905
Связанные события: