Фев. 89
Извините, дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич, что не тотчас благодарю Вас за подарок, разумею Ваши статьи и в особенности «Россия и Европа»; последней книги я никак не ожидал. Читал я ее в старших классах и кое-что еще раз и с огромным интересом просмотрел в прошедшем году, когда ее выписал мой товарищ Кедринский. Статьи Ваши обе прочел с удовольствием. Когда окончил читать «Последний ответ Соловьеву», почувствовал удовольствие, что Вы не полемизировали, и тотчас же сформулировал общее правило: «При отсутствии полемики то. что проигрывается в частностях, выигрывается в целом» (под полемикой я разумею здесь не деловой разбор чужих мыслей, но, так сказать, литературную часть, его сопровождающую, как то остроумие, горячность и пр. — Хотя впрочем все,
что Вы сказали в осторожно-оберегающих словах о его философских произведениях, должно заставить его очень поморщиться. Он, конечно, хотел порисоваться беспристрастием и, так сказать, героическим благородством, когда отрекся от значительности своих философских работ, и то, что человек, судом которого он не может не дорожить, заметил: «Нет, отчего же, там есть все-таки и хорошие мысли, которые не без пользы можно прочесть» — это должно его задеть и в глубине души обидеть. Но как хотите, по-моему, он больше публицист, даже проповедник (уж никак не хочется сказать «пророк»), ловкий спорщик, но не аналитик: сидеть и с любовью разбирать какую-нибудь мысль, явление природы или вообще какой угодно объект — это не его дело; он слишком горяч и субъективен, чтобы быть артистом-исследователем. Вот почему он, должно быть, ничего не сделает для науки. Я, когда думаю о нем, все припоминаю слова Лежнева: «Гениальность-то, может быть, есть, а вот натуры-то и нет».
Посылаю Вам статью свою, так как Вы написали, чтобы я не стеснялся в этом. Не знаю, удовлетворит ли она Вас или, скорее, не думаю этого. Когда я перечитал ее как-то несколько страниц (чего никогда не делаю) — мне показалось очень скучно. Что делать? Я тоже не в ударе. Действовала тут и мысль, что вот раньше писал не то, что нужно; что отчего ничего не отвечает Л. Н. Майков о том, принимает ли новое предисловие к «Метафизике», которое я ему послал, и еще все беспокоила мысль, что нужно скорее все это кончать, а то опускаешь свое учительское дело; следовательно, не было спокойствия и радостного, хорошего настроения духа, при котором я только и люблю писать. Кстати, я сейчас понял, что Вам не понравилось в посланной статье «Орг. мир и мех. причин.» и о чем Вы сказали, что нужно было бы выпустить, — и мне стало ужасно стыдно, что я мог так писать. И знаю, почему не понравилось.
Написать короче «Органич. мир и мех. причинность» я никак не мог. Но если Вы найдете, что это должно, то, мне думается, статью можно сократить чисто механически (что Вам не будет трудно): именно, все пояснения, которые сопровождают каждое отдельное подчеркнутое пояснение, можно будет прямо выпустить. Тогда она сократится вдвое. Но тогда, ради Бога, попросите редакцию сохранить рукопись: может, на досуге я обработаю это, приложу изложение «Дарвинизма», которое послал Вам и, главное, — дополню мыслями о потенциальности, докуда дошел в них, и издам отдельной маленькой брошюрой. Поэтому, если Вы будете совершенно когда-нибудь свободны, пожалуйста, прошу вас, вместе с теперь посылаемою рукописью верните мне ее обратно: у меня нет черновой, иначе как на маленьких кусочках, целость которых невосстановима. Что нужно будет из посланного ранее выпустить, я выпущу.
В посылаемом Вам теперь есть одно место, с которым (судя по нашему разговору в Петербурге, от которого мы куда-то отвлеклись и забыли) Вы верно не будете согласны: это насчет того, почему же Дарвин не объяснил, откуда возникают мелкие индивидуальные отличия. В сущности, это то самое, что ответил Данилевский, сказав, что в дарвинизме творческое начало заменено практическим, и он, как будто (и также Вы, насколько я понял), допускает, что это возможно. Не знаю, прав ли я, но я никак не могу отвязаться от мысли, что это невозможно и что совершенно случайных (беспричинных) индивидуальных изменений «нет, не было и быть не может», говоря языком Данилевского. Если Вам это не очень неприятно, прошу Вас, сохраните это место в моей рукописи.
Ужасно боюсь, что хлопоты по помещению рукописи в журнале Вам будут неприятны, особенно потому, что посылаемая Вам материя — до-вольно сухая для литературного журнала. Я, пожалуй, и отказался бы от этого, если бы не одна хотя смешная и глупая вещь, но от которой уже нельзя отвязаться: я, правда, очень торопился писать, и когда по приезде из Спб. меня все приглашали к себе товарищи, я иногда отказывался, говоря, что книга Данилевского уже вышла в продажу и нужно, чтобы отзыв появился скорее, что я — занят теперь. Таким образом (ради Бога, не смейтесь надо мной или, по крайней мере, не очень, добродушно лишь), если теперь он не будет помещен, мне придется всем сказать, что я не сумел написать чего-нибудь, что мог бы принять журнал, что очень стыдно. Ну, вот видите, какие глупые мысли занимают меня иногда. Мне и смешно, и очень совестно всего этого, и я бы никому не сказал. Так что если есть хотя малейшая возможность поместить, пожалуйста, поместите. Что нужно переправить или вычеркнуть, сделайте. Как я рад за Платона Александровича (пишу о фельетоне Буренина); и я думаю, что все сказанное там — верно. Я от Пл. Алекс, очень давно не получаю писем и скучаю по ним. Все боюсь, не сердится ли он на меня. Это было бы для меня не только величайшим огорчением, но и положительно горем. Лучшей души человека я не знал, кажется, и абсолютно ни на кого не похож. Передайте ему и Елизавете Александровне мой поклон. Я в их семью влюблен, как, помните, был влюблен в дом Щербацких Левин. Ну, прощайте. Еще раз простите за хлопоты, которые Вам все делаю. Если приеду на будущий год в Спб., отдам Вашему переплетчику Данилевского, Ап. Григорьева и все Ваши сочинения (я видел у вас переплет 2-го т. Данилевского — замечательно хорош, и теперь ничего не переплетаю, ожидая возможности переплести так же).
Ваш В. Розанов.
Извините, пожалуйста, что в рукописи некоторые места зачеркнуты: это я сделал только сейчас, и попорченные листы переписывать — значило бы еще задерживать отсылку ее.
В. Р.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 194-196.