[ПИСЬМО И.Н. ЛОБОЙКО МИТРОПОЛИТУ ЕВГЕНИЮ (БОЛХОВИТИНОВУ) ОСЕНЬЮ 1823 г.]
Высокопреосвященнейший Владыко!
Милостивейший архипастырь!
К крайнему сожалению моему, я прервал с Вашим Высокопреосвященством переписку, которая была величайшим утешением в моей [печальной] виленской жизни. Весь почти этот учебный год прошел в бездействии для наук, тревоге и стечении самых огорчительных приключений в университете. Вашему Высокопреосвященству известны уже несчастия университетов Харьковского, Казанского, С.-Петербургского; теперь пришла наша очередь.
Не отяготитесь, Ваше Высокопреосвященство, пробежать краткую сию летопись.
8 июля 1823 года прибыл из Варшавы в Вильну по повелению Государя Цесаревича сенатор Новосильцов. Освободив ректора из-под ареста после почти двухмесячного заключения, приказал ему открыть комитет для нового следствия над учениками Платером и пр. и доносить ежедневно о действиях оного. Комитет сей составляли ректор, прокурор, полицмейстер и три профессора.
Для сего следствия привозимы были в Вильну ученики, разъехавшиеся по домам, из разных губерний с полицейскими офицерами и жандармами, при чем забираемы были и все их бумаги и тетради. По окончании следствия четыре виновных ученика вместе с Платером осуждены были в солдаты в расположенные здесь полки.
Сенатор не скучал пребыванием в Вильне. Он имеет в Слониме в 20 милях от Вильны богатейшую аренду; <является> опекуном радзивилловских имений, коих главное управление в Вильне; опекуном имений покойного князя Платона Зубова, до 30 тысяч душ, коих наследницею была малолетняя дочь при матери, молодой вдове покойного, из бедных польских дворян, великолепно проживающей в Вильне. В этом доме обыкновенно проводил он все время своего отдыха. (Богатая эта наследница недавно померла, и все имения отойдут к Зубовым.) Таким образом он занимался между делом устройством своего и других имений и расточал благодеяния для родственни-
[211]
ков молодой вдовы княгини Зубовой. В конце вакаций отправился он в Варшаву для личных донесений Государю Цесаревичу и возвратился в Вильну 8 октября. По какому-то доносу или поклепу в это время начали понемногу и потихоньку брать студентов и кандидатов, воспитывавшихся в Вильне и проживавших по домам и находившихся при местах, и сажать на обвахту, и в один раз забрали в городе до 40 человек. На обвахтах более не было мест; начали их размешать по монастырям, содержа каждого порознь под строгим военным караулом. Тут обратил он свое внимание на открытие тайных между студентами обществ, не дав никому и даже из самых приближенных приметить своего намерения. При всяком случае опечатывали все бумаги каждого арестованного и доставляли сенатору. Всеобщее уныние и ужас распространились по всем губерниям сего края; везде находили домы, матерей и сестер, оплакивавших утрату детей и братьев. Грозная неизвестность делала сие положение еще мучительнее. Никто не смел спросить друг друга, что это значит. Напоследок открылось, что в Вильне учреждена тайная комиссия и что дело идет о тайных между студентами обществах. Не скоро мы узнали имена членов сей комиссии; самый деятельный из них был прокурор Ботвинко; прочие — полицмейстер и советник губернского правления Лавринович. Обнаружились и подозрения сенатора, кои по важности своей тем были опаснее для университета, что могли превратиться в подозрения правительства, которое одному только ему во всем верило. Подозрения сии, сколько я мог приметить, были следующие; 1) тайное общество виленских студентов, верно, имеет связь с немецким Tugendbund 1 и пр. и другими тайными <обществами> Западной Европы, опасными для законных правительств; 2) виленские студенты вступают в гвардию, определяются в Петербург в статскую службу, многие лекарями в самых отдаленных местах России; это все, верно, с тем, чтоб быть орудиями какого-нибудь заговора или сообщения между карбонариями от Неаполя до Камчатки; 3) виленская полиция рассевала по городу слухи, что между бумагами студентов найдены были такие вещи, кои показывают явный заговор противу царской фамилии; 4) верно, между профессорами есть члены тайных италианских обществ, бывшие учредителями сего виленского тайного общества. Эти вести и подозрения привели нас, бедных профессоров и несчастных родителей, в совершенное оцепенение. Состояние наше было гораздо хуже тех, кои содержались под арестом; они не знали, какими смотрят на них и на нас глазами. Мы ходили как осужденные на смерть; плач и сетования вселились в жилища наши; кто был сла-
[212]
бого сложения, тот делался болен; а кто был болен, тот при сих мучительных известиях скорее приближался к фобу. Так умерли у нас в сие краткое время: ксендз профессор Ходани, ксендз профессор Голянский, профессор Городецкий, а знаменитый наш профессор Боянус при дверях смерти. Напоследок комиссия открыла список многочисленных членов сего общества. Оно составилось в 1819 году, наименовалось филаретами, имело свои обряды, присягу, своих чиновников, как у масонов. Все молодые писатели, поэты и люди с отличнейшими талантами принадлежали к сему обществу. Некоторые из членов служили в гвардии и по министерствам в Петербурге, один свитским офицером; один приготовлялся по наукам для Виленского университета в Берлине. Все они были присланы из Петербурга до 8 человек по высочайшему повелению с фельдъегерями, равно как из Берлина, и также заключены под арест. Всем содержимым под арестом не позволено было иметь ни с кем сообщения, не позволяли бриться, не давали ничего <ни> читать, ни писать, зимою оставляли без свечи даже некоторых, забыв, где они посажены, без дров и без пищи. Университет просил позволить им читать хотя Библию или Евангелие, и того не позволено; хотел доставлять им дрова и пищу, посылать от себя врача для больных; но всякое сообщение студентов с университетом строго было возбраняемо. Следствие, доносы обыкновенно производили ночью; некоторых богатых начали понемногу выпускать с подписками ничего не говорить, что с ними происходило, а ныне участь заключенных по повелению Государя Цесаревича уже облегчена; им позволено читать, давать свечи, дрова и бриться, писать к родным и видеться с родителями. Начиная с октября, а может быть, и с сентября все действия комиссии до половины ноября покрыты были непроницаемою тайною; но с сего времени начались доносы и притязания; допросы и сношения с университетом, к разным профессорам и другим посторонним лицам. Тут мы увидели, что комиссия имеет целую канцелярию, переводчиков, полицейских офицеров и штатную роту в своем распоряжении. По востребованию сенатора каждый губернатор, каждый полковой командир, не говоря уже о гражданской и земской полиции должны действовать своею властию. Хотя выпускали на поруки, но забирали новых, и число содержимых под арестом почти всегда было до 100. Накоплялись дела, и вся канцелярия сенатора приехала из Варшавы на помощь. Ее составляли д<ействительный> с<татский> с<оветник> Байков, с<татский> с<оветник> Адам Федор<ович> Журковский, к<оллежский> с<оветник> Буссе, н<адворный> с<оветник>
[213]
Гомзин, бывший прокурором Горегляд и еще два каких-то. Члены комиссии и чиновники сенатора принимали посещения и сами у нас бывали. Невинность подозреваемых лиц и целых сословий более и более обнаруживалась, и все наши судьи, казалось, принимали в судьбе нашей в добрую минуту непритворное сожаление; все, кроме сенатора, который во всех таковых случаях был всегда пасмурен и недоволен, изобретая новые средства уловлять по его мнению скрытые злодейские замыслы. Способ сей достоин по своей утонченности описания. Призывали в комиссию подозреваемое лицо и заводили дружеский разговор, приближая к причине позыва. Тут было наперед заготовлено несколько вопросных пунктов разными манерами и в непредвиденной постепенности. Каждый вопрос написан был на особливом куске бумаги, их никогда не показывали разом, но по одному. Вопросы предлагали сперва словесно; потом, дав письменный вопрос, заставляли писать ответ при себе начерно; прочитав, делали прикосновенные вопросы, велели присовокуплять дополнения, и все сие переписывать набело, причем про себя сличали черное с белым, дабы приметить первое направление мысли; к переписанному ответу вопросный пункт приписывали они после сами. Таким же образом поступали и при всех других вопросах. Допросы сии над содержимыми под арестом производились со всею судебною формальностию вообще. Будучи предлагаемы письменно, они не так были ласковы, как словесные вопросы членов. Они дышали самым губительным и опасным подозрением, разостланы были как сети пред неопытными птенцами, это была самая мучительная пытка памяти, совести и всех душевных и нравственных сил. Студенты и профессоры, будучи в первый раз в жизни допрашиваемы и видя, что они имеют дело с премудрейшими ловцами, зная, что при всей их невинности легко погубить их может необдуманный выбор выражений, неверная память, потеря присутствия духа от душевного потрясения и волнения крови, которому в сии минуты противостоять невозможно, трепетали ежедневно об участи своей. Впрочем, когда дело теперь уже приходит к концу, справедливость требует сказать, что комиссия не искала ничьей погибели и поступала добросовестно.
Теперь я должен Вашему Высокопреосвященству донести, какой был повод поручить Государю Цесаревичу сии губернии на военном основании и судить нас в политических пунктах военным судом. 1) Поведение поляков в 1812 году, «в котором они оправдываются, и я не могу дойти до правды»; 2) удаление от нашей военной и гражданской службы; «в этом они не совсем
[214]
виноваты»; 3) образ мыслей и тайный ропот на русское правительство — первое есть следствием провинциальных предрассудков, от коих они тотчас освобождаются, как скоро поживут в Петербурге; ропотов я не слышал, а только жалобы на местных начальников, как бывает и у нас в России по гу-берниям; 4) порывы и вздохи патриотизма — они теперь более жеманство, нежели сила душевная; но всего более 5) невежливость здешней публики во время Высочайшего пребывания в Вильне Государя Императора и Великих князей. Русские обыкновенно думают, что польское дворянство разумеет все тонкости высокого обращения и не прощает им никаких <нрзб>, думая, что они делаются умышленно; но я очень знаю, что они просто люди и провинциалы и все ошибки делаются по глупости и незнанию большого света. Напоследок в самом Париже в русских домах говорили, что в Вильне есть ка- кое-то между студентами тайное общество. Недоставало только повода подвергнуть дух народа всех губерний испытанию. Повод этот были возмутительные надписи, начавшиеся в 1823 году в мае на стенах в главных улицах, детским почерком. Их было три-четыре. Публика говорит, что полиция или недоброхоты их умышленно по злобе написали. Время, конечно, разрешит сие недоумение. Но всего более надпись в 4-м классе гимназии, сделанная учеником Платером 3 мая 1823.6) Грубости, сделанные многим гвардейским генералам и офицерам. Поляки редко на улице кланяются. Это еще остаток аристократической беспечности, хотя по обстоятельствам каждый из них готов крайне унизиться; к этому надобно еще присовокупить отношения нашего попечителя кн. Ч<арторижского> к Двору по причине отдаления себя от столицы и какого-то хладнокровия, похожего на высокомерие, навлекшее ему многих недоброхотов. Государь Цесаревич, получа от в<иленского> губ<ернатора> сии известия со всеми подробностями и мистическими намеками с самым жестоким мнением для дворянства университета, принял это в роде возмущения.
Об это<м> можно заключить из его распоряжений. Он отправил флигель-адъютанта полковника графа Нессельроде проверить сперва тайно, что делается в Вильне; предоставил ему в случае необходимости действовать военного силою и даже употребить артиллерию. Граф Нессельроде прибыл в Вильну 17 мая; уверившись в неосновательности донесения, явился к военному губернатору и объявил ему повеление Государя Цесаревича посадить ректора, директора его полиции и одного учителя по разным обвахтам. Причина сего не объявлена. Впрочем, хотя сей приговор был жесток, но не без
[215]
основания, и я не могу считать его несправедливым. Графу Нессельроде поручено было также поверить обстоятельство дела, посмотреть на преступников, коих открыла сама гимназия, и <он> не смог скрыть своего негодования, что все сии вещи чрезмерно увеличены. Учеников, кои содержались уже под арестом, посадили в тюрьму. Он надеялся сам успокоить Государя Цесаревича, но Е<го> В<ысочество>, встретив сие разногласие, отправил сенатора Новосильцова 2.
[216]
Примечания
[Письмо И.Н. Лобойко митрополиту Евгению (Болховитинову) осенью 1823 г.]
Печатается по: ОР РГБ. Ф. 205. К. 122. № 4. Л. 253-256.
1. Тугендбунд (Союз доблести) — тайное патриотическое общество в Пруссии (1808—1810), ставившее целью возрождение «национального духа».
2. Письмо не дописано. На обороте последнего листа письма карандашная надпись Лобойко: «Умно ты сделал, что не послал этого». Лобойко был прав. Через 10 лет он написал митрополиту Евгению другое письмо с критической характеристикой событий в Виленском университете, которое было перлюстрировано, и выписка из него 29 апреля 1833 г. была доставлена главе III отделения А.Х. Бенкендорфу при следующем секретном письме военного министра: «Милостивый государь, граф Александр Христофорович! Государь Император, получив частным образом выписку из письма профессора Виленской академии Лобойки на имя Киевского и Галицкого митрополита Евгения от 12 апреля (из Вильно) и находя содержание оного замечательным, Высочайше повелел соизволить копии с сей выписки сообщить г. министру внутренних дел, управляющему Министерством народного просвещения, обер-прокурору Святейшего Синода и виленскому военному губернатору. Исполнив Высочайшую волю сию, я долгом поставляю препроводить таковую же копию с выписки и к Вашему Сиятельству, для Вашего, милостивый государь, сведения, пребывая с истинным почтением и преданностию Вашего Сиятельства покорнейший слуга граф Чернышев 25 апреля 1833 г.» (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1833. Ед. хр. 114. Л. 1). Текст выписки см. в приложении.
И.Н. Лобойко. Мои воспоминания. Мои записки. М., 2013, 211-216.