Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, дорогой Василий Васильевич. Сегодня я получил Ваше прошение 1 от нашего письмоводителя, с простыми словами: «А книги у Вас». Недели через две сделаю доклад, разумеется благоприятный, а затем — Ваша книга едва ли много скорее станет раскупаться. Это дело большой важности не имеет, и торопиться не было надобности. Гораздо важнее Ваша статья, и с нею не запоздайте. Меня испугало Ваше желание распространить ее; хорошо, если Вы сделаете ее немножко пространнее, как Вы желаете; но я видел большое удобство в ее краткости, которою Вы и хвалились. Вообще, даю Вам совет и увещание, обращаю к Вам усердную просьбу и желание — пишите статьи небольших размеров 2.
При Вашем обилии мыслей и легкости изложения это не должно быть трудно; из длинного можно сделать короткое 3, но не наоборот. Дело в том, что короткую статью всегда можно напечатать; а с большою статьею всегда будет затруднение, а иногда и непреодолимое затруднение. Если Вы желаете зарабатывать деньги писанием, то это Вам главный и необходимый совет 4.
Очень понравилась мне Ваша мысль остаться в Ельце и взять меньше уроков. Это настоящий выход из теперешнего положения, — наилучший, пока не представится более радикального средства. Здесь мы Вас не забудем; особенно если будете напоминать о себе статьями несколько раз в год. Но напрасно Вы думаете, что Георгиевский будет торопиться, и, вообще, что подобные дела скоро делаются. Я скажу ему при случае, который, конечно, скоро представится. Наконец, успокойтесь — и отказаться можно без всякой обиды 5: довольно здесь кандидатов на всякие места.
Словом, не волнуйтесь и трудитесь ohne Rast, ohne Hart 6.
1 февраля в «Русск. Вестнике» будет моя статья: «Последний ответ Вл. С. Соловьеву» — всего 12 страниц. Пришлю Вам оттиск, — пожалуй, два. Вот чем я был занят это время и почти все время проболел, хотя и не сильно, и даже выходил на воздух через день, через два. Теперь, слава Богу, все прошло.
Вы спрашиваете о статье Тимирязева — май и июнь «Русской Мысли» 1887 г. Какое, однако, отсутствие точности! Месяцы и все, что следует, обозначены в моих статьях «Всегдашняя ошибка» 7; а Вы писали о Тимирязеве — и не сделали точной цитаты.
Но я нынче все что-то сбиваюсь на выговоры. Поверьте, дорогой Василий Васильевич, что это только от любви, что я всею душою желаю Вам спокойствия, бодрости и успешной работы. Ваш приезд оставил у всех у нас приятное впечатление, и мы Вас добром поминаем с Майковым, Кусковым и всеми, кто Вас видел.
Дай Бог Вам здоровья. Простите и не забывайте
Вашего душевно преданного Н. Страхова.
1889, 20 янв. Спб.
Комментарии Розанова
1. При представлении книги «О понимании» в Ученый комитет Министерства народного просвещения —для одобрения в фундаментальные библиотеки гимназий. Не помню, едва ли это не было сделано по (устному, при одной беседе) предложению А. И. Георгиевского, тогдашнего председателя Ученого комитета и лица всемогущего в Министерстве («вице-министр»). Но это — не наверное. Примечание 1913 года.
2. Хорошо советовать, трудно исполнить. Всякий написанный труд созидает в голове написавшего форму, которая неодолимо хочет подчинить себе следующий труд. После «О понимании» у меня всякое написание, за которое я садился, слагалось с первых же строчек, «парило» с первых же строчек, — непременно торжественных, протяженных, медлительных — в некоторый «ouvrage» [труд (фр.)]... Нужно было не год, не два уйти на какое-то. молекулярное перестраивание мозга, когда «парение» посократилось, и я сделался способен написать «лирическую журнальную статью» книжки на три журнала, т. е. листов на 7—8—10 печатных: причем «музыку» мог продолжать сколько угодно. Так произошли «Легенда об инквизиторе», «Эстетическое понимание истории» и «Сумерки просвещения». Как некоему чуду и удаче я удивлялся и радовался, если удавалось написать статью только на одну книжку. Наконец, перехожу в газету: писать фельетон, ну в 700 строк! «Не могу»!! «Мало места»!! «Дух не входит». А нужда за горбом скребет: «пиши», «умей». Итак, все сокращаясь «в форме», я дошел до теперешних статей: но и теперь еще «чем длиннее, тем легче дышется», а «коротко — дух спирает». Но нужда все говорит: «Старайся». Ах, эта «нужда»: и ненавидишь ее, но в конце пути начинаешь и любить ее, как вечную старуху-спутницу за горбом, как хриплую «музу» с клюкой в руке, которая тебя погоняла много лет. И много била; но и много заставила сделать. Не будем на нее все сетовать, будем ее иногда и благодарить. Не одни жаворонки пели мне справа и слева в пути, но каркали и черные вороны... И в конце пути скажешь и им великое «прости». Примечание 1913 года.
3. Ну-у-у-у... Совсем нет! Примечание 1913 года.
4. Всю жизнь продолжался, повторялся. И это был самый страшный черный ворон. И «сколько горьких слез украдкой»... Возвращаясь к положению литературы, спросим: а что же Пыпин со своей «этнографией по русской словесности», в которой вообще строк было океан, а мыслей в океане 2—3 «своих», выслушивал ли «предложения», весьма походившие на sine qua поп, т. е. на «приказ» — «писать покороче». Ни Пыпин, ни Стасов, ни теперь Слонимский, ни всегда Добролюбов или Чернышевский не выслушивали этого горького, этого страшного «покороче» бы, которое Страхов, конечно, говорил не от себя, а говорил предостерегающе другу то, что сам от редакторов слышал постоянно лет тридцать. Примечание 1913 года.
5. Теперь я припоминаю, что в бытность в Петербурге познакомился с Леонидом Николаевичем Майковым, издателем Пушкина и братом поэта Аполлона Николаевича М-ва. Все это были «свои люди», «свой кружок» у Страхова. Именно Леонид Николаевич, полный и добродушный человек, и сказал «им всем» обо мне, что мне надо увидеться с А. И. Георгиевским («вице-министр»). «Зачем» увидеться, ни они не сказали, ни я ничего об этом не подумал. Свидание было ужасно странное. Войдя в кабинет, я был поражен беспримерною в истории некрасивостью «владыки кабине-та». Сел. Он немного расспрашивал, много сам говорил. Лицо, я думаю, выражало ум «деловой формы», злость к «сопротивлениям в службе», бес-конечное упорство и даже прямо неспособность сказать «нет» после того, как однажды сказано «да»; и, наконец, даже неспособность понять или допустить, что «где-то там»... существуют философия, поэзия, звезды и нумизматика; существуют «барышни», «кормилицы», любовь и некоторый флирт; существуют «картишки» и политика. «Вне службы и служебного долга вообще ничего не находится», а «служба» самая состоит «в исполнении моих предначертаний», в гениальности которых он Бог весь как уверился, но уверился. «Уверился» (в тайне вещей) потому, что «вел за нос» как Д. А. Толстого, так и гр. И. Д. Делянова, бла-а-душнейшего мудреца, — «царя Берендея» учебного царства. Собственно «друзьям моим» надо было меня познакомить с И. Д. Деляновым, в коего при первом же свидании я вероятно бы беспамятно влюбился, и тогда бы уже верно ему служил до гроба. Не буду скромничать и скажу полную свою мысль, что (завтрашние «Сумерки просвещения») я мог бы и вся натура моя рвалась к тому, чтобы стать при «Царе Берендее», который принципиально ничего не хотел делать, а только «играл на дудке», настоящим устроителем ведомства школ, причем опять-таки, «не практичный в делах мира», я взял бы себе «в исполнители» вот таких людей, как А. И. Георгиевский, т. е. взял бы «столпы несокрушимые», но дал бы им иное вдохновение, чем какое они получили в Каткове и Леонтьеве... Но оставим предположения. Я сидел. Он говорил. Видя, что я ничего не прошу, он в заключение и предложил мне 1) перевестись в Петербург и 2) одобрить книгу: «О понимании». Слова в письме Страхова и показывают мое смущение «быть скоро переведенным в Петербург», где как учитель гимназии я, конечно, быстро бы погиб. К учительству у меня не было никакой способности. Опять без скромности скажу, что настоящее мое emplois было дать вдохновение, толчок, импульс к преобразованию вообще всего ведомства министерства просвещения, к стальному заложению для него принципов, причем «инженерную» и «копательную» роль должны бы сделать другие, «подручные мастера», с коими во власти и «гордости» у меня не было бы ни малейшего соперничества, ни малейшего ревнования, и я мог бы быть около них хотя «шапкою невидимкою», оставив им все ордена, мундиры и пенсии. Но я едва ли мог бы и хотел бы быть уже попечителем округа, и вообще никогда бы ничьей воли не мог быть «исполнителем», не по гордости, а по неспособности даже понять чью-нибудь мысль, кроме своей. Которая («Сумерки просвещения») была вполне достойная мысль. Примечание 1913 года.
P. S. Так как нумизматики и звезд, поэзии и «длинных философских мыслей» такие лица, как Делянов, Толстой, Георгиевский, как (отчасти) сами Катков и Леонтьев, — не понимали и не воспринимали, то мои бедные «Сумерки просвещения» прошли для Министерства просвещения со-вершенно втуне, лишь слегка заставив ощетиниться их щетину (огромное неудовольствие профессора и друга Каткова, Любимова, на них). Вся эта (исчисленная) категория умов, чугунных и «среднего образования», были великолепные инженеры, землекопатели, строители шахт: но без тайны «разведывать золото». И они совершенно бесплодно и безрезультатно искорежили всю русскую землю, накопали везде своих ям и траншей (школы, гимназии, «уставы» университета и гимназий), нигде не отыскав золота, которое иногда «лежит на поверхности». Нюха к золоту нет в Министерстве просвещения: и все от невидимого условия, что в министрах ни-когда не было «золотой паутинки по осени, носящейся в воздухе, с золотым паучком на ней»; что они не вздыхали о монетах; не любили Дункан; не любили петь «Аллилуия», не любили «протодиаконов»; не любили и не понимали «всей нашей Руси». В сущности, Министерство просвещения всегда было без «министра», а с «делопроизводителем» в мундире министра. И в этом — все дело «сего безголового ведомства».
6. без отдыха, без спешки (нем.).
7. «Всегдашняя ошибка дарвинистов», перепечатано в «Борьбе с Западом». Примечание 1913 года.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 24-27.