Что мне с Вами делать, дорогой Василий Васильевич? Из Ваших длинных писем, доставляющих мне истинное наслаждение по множеству ума и чувства, по расположению ко мне (большему, чем я стою), увидел я, что ошибся в своем мнении об Вас. В первом Вашем письме всего больше меня обрадовало то, что Вы писали об Ваших отношениях к ученикам. Вы говорили, что на них легко действовать 1 и что они Вас любят. Я и подумал, что значит Вы учительствуете охотно и, следовательно, хорошо 2. А теперь, что же оказывается? Что Вы сами «мучитесь» и других «мучите». Да ведь это большое горе, и откуда же оно явилось? Неужели от географии и истории? Да это прекрасные науки', гораздо более содержательные, чем русская словесность.
Ну и по другим признакам я убедился в том, чего боялся, — в Вашей несоразмерной чувствительности, в силу которой Вы вообще несчастны и едва ли будете вперед счастливы, но в частности, конечно, испытаете много наслаждений, недоступных другим людям. Обыкновенная история! Так и хочется Вам крикнуть: берегитесь, уходите с этой дороги!
Вы хотите оставить Елец, а Елец я воображаю чем-то вроде Белгорода, в котором родился. Благословенные места, где так хороши и солнце, и воздух, и деревья. И Вы хотите в Петербург, в котором я живу с 1844 года, — и до сих пор не могу привыкнуть к этой гадости, и к этим людям, и к этой природе.
И что Вы будете здесь делать? Здесь учителя дают по пяти, по шести уроков в сутки. Настоящее Ваше место — сотрудничать в журналах, если бы Вы это умели сделать; но Вы едва ли справитесь и с собою, и с журналистами.
Приезжайте и поговоримте, если Бог даст, если положит нам на души хороший разговор.
Очень я дивился, что Вы угадали мою грусть, но вижу, что Вы не на все проницательны: Вы не угадали моей веселости, да кажется мои шутки в статьях Вас вовсе не смешат. Приезжайте и увидите действительность, не совсем похожую на Ваше идеальное понятие.
Меня одно очень порадовало: Вы начали чувствовать болезненность Достоевского; по-моему, он очень вреден для многих, я думаю и для Вас — теперь можно сказать — был вреден. Он бередил в других всякие раны, которыми сам очень страдал, и все доказывал, что это и есть настоящая жизнь, настоящие люди. Разумеется, в каждом вопросе он колебался, но думал, что так и нужно.
Об Вашей книге вот что прибавлю: категории, по Гегелю, растут одна из другой; все их разветвления как будто выходят из одного семени, и он пока зал процесс этого выхождения. Словом, для меня главная мысль Вашей книги — гегелевская; а что в книге много и нового и хорошего, это несомненно; но ведь на первом плане — главная мысль, а не те частности, которые, может быть, вовсе с нею не связаны.
Но Вы так много мне написали, что на все отвечать решительно невозможно. Самое нужное вот что: «Метафизика» 4 начнет печататься с февральской книжки, а статья Ваша — все еще не решено когда: в журнале большая теснота. Я заявил редакции желание сделать кой-какие поправки в библиографических указаниях, и вообще продержать корректуру. Заглавие Вы придумали хорошее, но если повторите мне его, то избавите меня от отыскивания в Ваших письмах.
Итак, до свидания! Дай Бог Вам счастливого пути и всякого душевного блага. Увидеть Вас, наконец, мне очень захотелось и от этого свидания я жду одной радости.
Ваш душевно преданный и благодарный Н. Страхов.
1888, 14 дек. Спб.
Розенкранца я послал Вам летом, когда Вы были в Липецке, заказною бандеролью в Елец, гимназию. Поищите: должно быть кто-нибудь получил книжку.
Комментарии Розанова
1. Все — в стремлении, в аппетите; но «еда» не всегда бывает похожа на аппетит. Примечание 1913 года.
2. Бесконечно была трудная служба, и я почти ясно чувствовал, что у меня «творится что-то неладное» (надвигающееся или угрожающее помешательство, — и нравственное, и даже умственное) от «учительства», в котором, кроме «милых физиономий» и «милых душ» ученических, все было отвратительно, чуждо, несносно, мучительно в высшей степени. форма: а я — бесформен. Порядок и система: а я бессистемен и даже беспорядочен. Долг: а мне всякий долг казался в тайне души комичным, и со всяким «долгом» мне в тайне души хотелось устроить «каверзу», «водевиль» (кроме трагического долга). В каждом часе, в каждом повороте — «учитель» отрицал меня, «я» отрицал учителя. Было взаиморазрушение «должности» и «человека». Что-то адское. Я бы (мне кажется) «схватил в охапку всех милых учеников» и улетел с ними в эмпиреи философии, сказок, вымыслов, приключений «по ночам и в лесах», — в чертовщину и ангельство, больше всего в фантазию: но 9 часов утра, «стою на молитве», «беру классный журнал», слушаю «реки, впадающие в Волгу», а потом... систему великих озер Северной Америки» и все (все!!!) штаты с городами, Бостон, Техас, Соляное озеро, «множество свиней в Чикаго», «стальная промышленность в Шеффильде» (это, впрочем, в Англии), а потом лезут короли и папы, полководцы и мирные договоры, «на какой реке была битва», с какой «горы посмотрел Иисус Навин», «какие слова сказал при пирамидах Наполеон», и... в довершение — «к нам едет ревизор» или «директор смотрит в дверь, так ли я преподаю». Ну, что толковать — сумасшествие. Примечание 1913 года.
3. У меня никогда не было склонности к конкретному, и в этом-то и был ад. Примечание 1913 года.
4. Перевод аристотелевской «Метафизики». Примечание 1913 г.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 22-24.