Многоуважаемый Василий Васильевич,
Только что кончил корректуру своей статьи против Соловьева (явится 1 июня в «Русск. Вест.») и тороплюсь написать Вам несколько слов. Благодарю Вас за Ваше письмо. Мне всегда совестно читать Ваши длинные и прекрасные письма — я ведь знаю, что Вы заняты гораздо больше меня. Боюсь, что моя статья не вполне Вас удовлетворит. Вопрос о самом Соловьеве, интересный для Вас и, конечно, для многих, я оставил совершенно в стороне. Я разбил 1 в прах только его статью, его историю, логику, физику и отчасти религию — насколько все это есть в статье. Об «русском духе» 2 тоже почти не говорю. Словом, я ограничил задачу «наинужнейшим», как мне показалось.
Главное, из-за чего пишу Вам, — хочу похвалить Вас за Бакунина. Вы отлично сделаете, если растолкуете эту книгу Вашим легким и ясным языком. У меня была мысль самому заняться таким толкованием, но вижу, что никак не удастся это сделать. Философ он вполне, но он прямо питомец Шеллинга и Гегеля — тут нет существенной разницы, да и нет того школьного подчинения, которое обыкновенно соединяется с понятием приверженца известной системы. Философия немецкого идеализма вообще чужда догматичности, дает свободу и вполне развязывает ум. Со временем будет же когда-нибудь это понято.
Но Вы можете написать Ваше толкование, вовсе не указывая на положение Бакунина по отношению к известным школам. Сам я навел кой-какие справки об этом, и постараюсь уяснить себе это отношение вполне, потому что Бакунин есть свидетельство силы и жизни этих школ, есть доказательство в их пользу.
Недавно он захотел познакомиться со мною, но мы виделись только один раз. Крепкий старик, еще с чернеющими волосами, лет 70-ти. Он мне сказал, что его книга дурно написана (что совершено справедливо), что он сам иногда не может добраться, какая мысль внушила ему слова и фразы, напечатанные в его книге. «Я себя испортил, — говорит он, — я писал для себя и позволял себе самые странные выражения своих мыслей».
Но Вы правы в том, что содержание прекрасное. Совершенно правы Вы и в оценке Чаадаева 3.
А Соловьев в «Критике отвлеченных начал» говорит нечто согласное с тем, что теперь, т. е., что нам назначена Богом не культура, а религиозная роль в человечестве.
Простите, многоуважаемый Василий Васильевич. Вашу книгу теперь примусь читать, — до сих пор не заглянул и в указанные Вами страницы 4.
Дай Бог Вам всего хорошего.
Ваш искренно преданный Н. Страхов.
1888, 18 мая. Спб.
Комментарии Розанова
1. Слова эти могут показаться нескромными ввиду большой репутации Влад. Соловьева; но всегда нужно помнить слова одного скромного ученого, сказанные сравнительно о Страхове и Соловьеве... Не привожу фамилии этого молчаливого и вдумчивого ученого, так как приведение этих его слов однажды (в «Русском Слове») было ему в высшей степени неприятно (он — большой почитатель Соловьева). Мы шли от Страхова вместе, и заговорили что-то о нем. Так как в то время «весь мир говорил о Соловьеве», — то я спросил его, что он думает о их полемике и вообще о них обоих. «Какое же может быть сомнение, — Страхов, конечно, гораздо умнее Соловьева». Я был поражен, и по молодости, и по огромной репутации Соловьева, и что-то сказал. Отвечая на это «что-то», он добавил: «Но у Страхова, конечно, нет и малой доли того великолепного творчества, какое есть у Соловьева».
Две эти фразы, в обоих изгибах верные, вполне и до конца исчерпывают «взаимное отношение» этих двух лиц, в которых в сущности ничего не было сходного, ни — умственно, ни — морально. Но собственно критико-философское и вообще научное превосходство свое над Соловьевым Страхов чувствовал, — и был вправе, в частном письме, выразить его. Почти не нужно договаривать, что в споре шум победы был на стороне Соловьева, а истина победы была на стороне Страхова. Но Страхов писал в «Русском Вестнике», которого никто не читал, а Соловьев — в «Вестнике Европы», который был у каждого профессора и у каждого чиновника на столе. И, как всегда, спор решил не «писатель», а «уважаемая редакция», которая дала писателю нужных 60 ООО своих читателей. Страхов был измучен и угнетен этою полемикой, зная хорошо, что его «читать не будут», а Соловьева будут «читать и аплодировать» подписчики Стасюлевича, т. е. вся (условно) образованная Россия. Примечание 1913 года.
2. Вероятно, я ему упоминал в своем письме о полном отсутствии у Влад. Соловьева «русского духа». Действительно, это — замечательно не русский, а международный, европейский писатель. Тут есть — и качество, но есть — и явный недостаток. Примечание 1913 года.
3. Эту часть своего письма я помню: я проводил ту мысль, что Чаадаев был увлекшийся католичеством русский человек, но — все-таки русский, и без «коварства» в отношении к России, к православию, к русскому народу (мои тогдашние фетиши); Соловьев же по отношению ко всему этому совершает предательство (т. е. тогда писал я), и, прав он или не прав в статьях (их в подробности я не читал), — он является возмутительным лицом в нашей истории. Примечание 1913 года.
4. Книгу Бакунина (это, кажется, брат сумбурного Бакунина) я не разобрал: но она — действительно удивительна с первых же страниц. Помню, я особенно восхищался его указанием на «живоверие» (живая вера) в человеке... Вообще, что же делают наши-то профессора университетов? Ведь это образовательная обязанность их — давать отчет читающему обществу о новых явлениях русской философской мысли?! Примечание 1913 года.
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 13-15.