Восстание 1825 года: взгляд из Швейцарии
Недолго размышляли мы промеж себя, Крюднер, Фурман и я, будет или нет иметь влияние на государя отправленная Анштетом в Таганрог мемория Каподистрия. С понятным любопытством следили по газетам за путешествием Александра, обозревавшего южную свою армию и направлявшегося в Таганрог для свидания со своей супругой с тем, чтобы после объехать Крым, как вдруг наш бернский банкир г. Маркварт пришел к Крюднеру с известием о кончине императора в Таганроге. До банкира роковая для нас весть дошла одновременно из Гамбурга и Франкфурта. В коммерческом мире, управляющем денежными рынками, важнейшие политические известия получались тогда гораздо ранее, чем посольствами. В ту же минуту весть эта разошлась по городу, и все имевшие близкие сношения с Крюднером члены правительства и дипломаты в тот же день у него перебывали.
Наконец, получили мы официальное о смерти государя извещение. Циркулярная депеша графа Нессельроде возвещала о восшествии на престол Константина Павловича, о принесенной ему присяге в. к. Николаем Павловичем, Сенатом, гвардией и всеми жителями и предписывала нам также присягать, но, к удивлению барона, депеша эта тем и ограничивалась. К ней, как бы следовало ожидать, не было приложено никакой верительной грамоты барону
----
[350]
Крюднеру от нового государя Швейцарскому союзу, не было даже поведено известить официально Vorort * о кончине царствовавшего императора и сверх того не было сообщено решительно никаких подробностей. Такое молчание министерства вопреки всем обычаям не могло не навести на нас тягостных сомнений. И вот опять, сперва от банкира, а потом из немецких журналов, начали ходить слухи, что Константин Павлович царствовать у нас не будет, что он задолго перед этим отрекся от престола и что в Берлине известно стало уже всем, что императором России будет зять прусского короля 358 Николай. Между тем посольство не получало решительно никаких сведений, ни к одному из нас во все это время не доходило и писем, а нам все надоедали, не только посетители, которых мы условились к себе не допускать, но все уличные и встречные и все, что попадалось нам под бернскими аркадами, не исключая содержателей магазинов и всяких лавочников, более или менее по необходимости нам знакомых. Их расспросам о том, что у нас делается, не было конца, и мы во избежание затруднений, что отвечать, опять условились показываться на Божий свет как можно реже, решительно запереться ото всех, не являться в Grand Societe ** сообщаться только между собою и ходить друг к другу не иначе, как по боковым улицам. Более всех нас смущен был Крюднер, он не знал наверное, оставят ли его на его посту. Он еще не мог забыть, что так еще недавно, в 1823 году, был он подозреваем в крайнем либерализме и все свои сомнения и страхи сообщил в Женеву графу Каподистрия. Не думаю, чтобы кто-либо из самых приближенных к императору Александру более графа поражен был неожиданною смертью государя. Несмотря на их разлуку, граф живо чувствовал, что в Александре лишился он своего венценосного благодетеля и друга, преисполненного к нему искреннею сердечною привязанностью. Их обоих разделяла политика, их соединяло человеческое чувство.
Вслед за слухами об отречении Константина от престола начал распространяться везде темный слух о бунте в Петербурге, о революции в России. Перетревоженный всем этим Каподистрия был уже не в состоянии выдерживать свое женевское уединение, неожиданно приехал прямо к Крюднеру и у него остановился. Он чувствовал потребность разделить с нами, хотя и полурусскими (чисто русским был один я), тяжкие заботы свои о судьбах России. Пребывавшая в то время в Эльфенау близ Берна великая княгиня Анна Федоровна 359, разведенная жена в. к. Константина Павловича, не менее нас мучилась такою продолжительною неизвестностью. Она также, несмотря на продолжительное отсутствие из России, чтила и любила императора Александра и, кроме того, находилась в постоянных самых дружеских
-----
* Ворорт (от нем. «на месте») - федеральный орган исполнительной власти в Швейцарии.
** высшее общество (фр).
[351]
отношениях с императрицей Елисаветой Алексеевной, с которой изредка переписывалась.
1825 года 31 декабря нашего стиля, т. е. накануне нашего Нового года, граф Каподистрия, Крюднер, Фурман и я - все приглашены были к обеду в Эльфенау и к встрече у хозяйки его, великой княгини, нашего новолетия. Графу, расстроенному нервами, нездоровилось, и он от этой поездки отказался, меня оставили при нем для развлечения. Ранним вечером пришел к нам, т. е. к Каподистрия, французский посол граф Ренваль 360, преемник маркиза де Мутье, переведенного в Испанию поддерживать Фердинанда VII в смысле крайнего абсолютизма. Ренваль незадолго был старшим секретарем и поверенным в делах в Петербурге, женился там на m-lle Влодек, дочери нашего генерала (мать ее была урожденная княжна Вяземская) 361; по этим семейным связям и по долгому своему пребыванию в России он был, кажется, коротко знаком с Каподистрия. Долго вели они в моем присутствии между собою беседу, и я дивился во все время почти сверхъестественной их сдержанности. Они говорили о самых отвлеченных предметах: о философии права, о прогрессивном движении народов, о враждебных для всех их принципах революции, о застое, к которому ведет слишком охранительная реакция, о том, о другом, обо всем, но ни разу не коснулись они какого-нибудь частного вопроса, а о событиях в России, о доходящих оттуда слухах, которыми, как у всех, должны были быть в это время переполнены их собственные умы и помышления, о таких угрожающих Европе событиях не произносили ни одного звука, и, несмотря на такое долговременное упражнение в фигуре умолчания, оба они, казалось мне, друг друга понимали и все, что им хотелось высказать, в сдержанных формах друг другу все-таки высказали *. Такой разговор был для меня поучительным приложением к практике известного до пошлости принципа Талейрана:
-------
* Года два тому назад я был поражен изумительным сдержанным молчанием графа Каподистирия. В «Русском» г. Погодина напечатано было письмо его к Карамзину от 9 января нового стиля, следовательно, дня за два до полученных нами подробностей о бурном восшествии на престол Николая Павловича. В письме к другу своему Карамзину, с которым соединены они были благоговейною любовью к императору Александру, граф Каподистрия с одушевленным красноречием увлекательного своего пера выражал всю полноту скорби по общем их благодетеле, но, несмотря на то, что он был встревожен почти верными опасениями за будущее России, затаил их даже перед Карамзиным, самым близким в Петербурге другом ему. Прочитав в печати это письмо от 9 января нов. стиля, я припомнил, что сам же отправлял его в Петербург, и, все еще сомневаясь в такой непонятной сдержанности, спрашивал кн. Вяземского, передавшего письмо это Погодину, не было ли чего из него выпушено. Князь отвечал мне «нет», и это решительное «нет» есть для меня новое и последнее доказательство поклоняемой мною сдержанности графа (примеч. Д.Н. Свербеева). Это письмо Д.Н. Свербеева 1866 г. сохранилось в архиве кн. Вяземского (в письме издание М.П. Погодина, где было помещено письмо Каподистрия, указано верно: сборник «Утро» (а не газета «Русский»), и верная дата письма - 8 января 1826 г.) (РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Д. 2722. Л. 11- 12 об.). О самом письме Каподистрия к Карамзину см. примеч. 379 к т. II.
[352]
«La parole est donnee pour dёguiser la pensee» *. Толпа непосвященных видит в этих словах совет скрывать, искажать мысль; понимающие дело, напротив, думают, что ее, эту мысль, надобно прикрывать. Политические писатели либеральных партий в строгое цензурное время вполне усваивали себе это правило, особенно у нас, хотя все они предают вечному проклятию Талейрана и аггелов его 362. К сожалению, не могу вспомнить, который из двух собеседников кончил разговор мыслью, что главные политические деятели суть орудия, иногда и самим им неведомые, совершающейся, зримой для немногих истории, которая вызовет их на суд отдаленного потомства.
По удалении от нас графа Ренваля я нашел, что Каподистрия успокоился нервами и что мне, как мы сговорились о том с утра, не придется посылать для него за нашим доктором; но спокойствие наблюдаемого мною нашего гостя было ненадолго. В то время как я стал с обыкновенного моею неловкостью распоряжаться чаем, Каподистрия безмолвно ходил по комнате и начал жаловаться на холод, что было и немудрено, термометр к вечеру опустился и уже показывал 20 градусов мороза, а в комнатах не было и 10 градусов тепла и сносно было только перед камином. Я предложил ему надеть утренний свой халат - великолепную соболью шубу, крытую зеленым бархатом. Не успел он его надеть, как, не лучше самой нервной женщины, залился слезами: шубка ему подарена была императором Александром. Ухаживать за нервными больными я и до сих пор неспособен, а тогда я от них бегал и терялся. Судорожно вставал я из-за чайного стола, чтобы послать за доктором, как вошел камердинер барона Antoine, объявил о прибытии фельдъегеря. Не успел я выбежать к нему навстречу и взять огромный пакет с депешами, как по моим пятам прибежал в приемную и граф с нетерпеливым вопросом: «Et bien, et bien, quoi donc?» ** Я объяснил, что не имею никакого права вскрывать пакета, и предложил ему самому распечатать, он также отказался, и мы тотчас послали нарочного в Эльфенау за Крюднером. На мои отрывочные вопросы к прибывшему, усталому от пути и окоченевшему от холода фельдъегерю, «все слава Богу, - отвечал он мне, - имею честь поздравить с императором Николаем Павловичем». - «Как? Что?» - «Ничего, все обошлось благополучно. Убили только графа Милорадовича да немногих из черни, которая вздумала было пошуметь вместе с толпой хмельных солдат на Сенатской площади». Почти совсем не знавши по-русски, граф Каподистрия просил передавать целый ряд тревожных его вопросов фельдъегерю, я в них путался, а приезжий курьер не меньше моего путался в своих ответах, настойчиво успокаивая нас тем, что в Петербурге все идет как нельзя лучше. Не добившись от него никакого путного последовательного рассказа, я выпроводил его к камердинеру, советуя отогреваться чаем и часа на два заснуть.
-----
* «Слова даны для того, чтобы скрывать мысли» (фр.).
** «Ну что, ну что, что же?» (фр.)
[353]
Скоро приехали Крюднер и Фурман, и все мы предались с жадным любопытством чтению депеш и обстоятельных, подробных в приложении к ним, официальных описаний всего, что ровно за две недели перед тем совершилось в Петербурге. Барон Крюднер, скорее всего, ухватился за верительную грамоту к Федеральной директории Швейцарского союза за собственноручным подписанием императора Николая I, которою он аккредитовался вновь в звании поверенного в делах, и послал за почтовыми лошадьми, чтобы сейчас же ехать вместе с Фурманом в Люцерн для представления своих новых полномочий Федеральной директории, которая тогда по существовавшей преемственной между тремя кантонами очереди находилась в Люцерне. Он так спешил отъездом и кратким о нем донесением графу Нессельроде, что едва успел прочесть всю кипу присланных приложений и предоставил графу вместе со мною заняться, если хотим, их более внимательным чтением, а между тем в такой мороз, да еще через горы, поездка в Люцерн была не шуточное дело, и им приходилось обоим запастись теплою одеждой и разными одеялами. Отъезжая, Крюднер дал мне следующие поручения: обойти в городе правительственные лица Бернского кантона, т. е. двух, как они назывались по-французски и в официальных с дипломатами сношениях, Avoyer'oв *, именно господ Мюллинена и Ватвилля 363, государственного казначея Бернского кантона советника Муральта и второго советника Фишера 364, из которых составлялась Федеральная директория, когда она переходила, в свою очередь, в Берн. После этих двух визитов в мундирном траурном облачении отправиться в Эльфенау и, испросив аудиенцию у великой княгини, известить ее о восшествии на престол императора Николая Павловича и представить ее высочеству на словах отчет о полученных нами сведениях. Наконец, сделать визиты начальникам всех иностранных миссий при Швейцарском союзе с тем же извещением.
Пожелав счастливого пути нашим путешественникам, я привел в порядок разбросанную кипу бумаг и собирался уйти к себе, предполагая, что и графу после всех потрясений дня нужен был отдых, но Каподистрия с нежными извинениями упрашивал меня остаться еще, чтобы помочь ему прочесть все полученное нами. И, во-первых, приступили мы к чтению с трогательным красноречием написанного, как утверждают, митрополитом Филаретом посмертного манифеста императора Александра о назначении наследником престола брата Николая вследствие тут же возвещаемого отречения великого князя Константина. Манифест этот, хранившийся как государственная от всех тайна в Государственном совете и на престоле московского Успенского собора, оканчивался умилительным воззванием отошедшего уже в вечность императора ко всем его верноподданным молиться о упокоении души его,
___
* Авуайерами в Швейцарии называли выборных глав самоуправления кантона.
[354]
усопшего их монарха. Граф зарыдал при чтении мною этих умилительных строк, я тоже расчувствовался и через силу прочел их. Тут чтение наше поневоле прекратилось, и мы едва успели взглянуть на описание мятежа 14 декабря, и оба, как тот, так и другой, искренно порадовались самоотверженному мужеству нового государя, который решительным усмирением бунта спас свою Россию.
Отправляясь домой на сон грядущий, я с трудом разбудил фельдъегеря и, надписав на его русском маршруте час прибытия и отбытия, приказал ему сейчас же отправляться далее по назначенному министерством маршруту - в Турин, откуда он должен был развести свои циркулярные депеши нашим миссиям во Флоренцию, Рим и Неаполь и, возвращаясь через Берн, взять от нас депеши в Петербург.
Дома у себя нашел я смертельную стужу. Незадолго перед тем перешел я в небольшие две комнаты, которые уступил мне секретарь испанского посольства Даллион 365, отозванный в Мадрид (впоследствии был он посланником в Вене и на короткое время испанским министром иностранных дел). Укутавшись всеми одеялами в ледяной постели (в комнате не было и трех градусов тепла), долго не мог я заснуть и невольно предался тяжким размышлениям. Мне смутно приходили в голову довольно странные сомнения: «А что, если возмутившиеся офицеры и возмущенные ими солдаты, зачинщики произведенного ими восстания на площади, имели право сомневаться в законности требуемой от них новой присяги вслед за той, которую они принесли перед этим прямому наследнику престола Константину Павловичу? А что, если все последовавшее было изобретено коварною интригой? Как бы и нам на чужой стороне не испытать над собою чего-либо подобного тому, что последовало со всеми испанскими дипломатами, которые по повелению Фердинанда VII, захваченного кортесами, присягнули вынужденной у него конституции, а потом, по освобождении того же короля из-под власти кортесов, были им отрешены от места и вызваны к уголовному суду». Долго об этом я думал и решил сам в себе поступить так, как поступит граф Каподистрия. Зная его, я был уверен в том, что он лучше всех отгадает, возможно ли допустить существование во всем этом происшествии какой-либо интриги.
На другой день и правительственные лица Швейцарии и все иностранные министры, мною посещенные, выражали мне в немногих словах общую их радость, что узнали, наконец, несомненный и более благоприятный, чем ожидали, исход наших колебаний и смут. В Эльфенау великая княгиня про-держала меня довольно долго, расспрашивая с живым участием о всех подробностях; я приготовился к ответу, зашедши накануне в канцелярию, чтобы пересмотреть все нам сообщенное. Обедня и молебен в Новый год, на которые все мы с Каподистрия были приглашены Ее Высочеством, за всеми тревогами были отменены, но великая княгиня не решилась отказать в приеме
[355]
бернским правителям и дипломатам, которые всегда имели обыкновение приносить ее высочеству на вечерней аудиенции свои поздравления, и, провожая меня, гофмаршал ее Шиферли 366 объявил, что он будет принимать всех, кому вздумается приехать, и что поэтому и мне следует быть на приеме.
Граф за обедом казался гораздо спокойнее и бодрее. Он говорил мне, что хотя и не знал лично нового нашего государя, встречая его редко, но надеется, что гибельное для Греции и, по мнению его, для России влияние Меттерниха на нашу политику ослабнет, что общественное мнение многих влиятельных просвещенных лиц в Петербурге и России смягчит охранительный абсолютизм и произведет реакцию, лишь бы не слишком крутую, во всех наших делах, внутренних и внешних. А как все его мысли сосредоточивались на Востоке, то и надежды его на участие России и деятельное покровительство нового государя грекам оживились, тем более, что он получил, сколько помнится, ответ от графини Эдлинг с уверением, что императрица Елисавета Алексеевна, прочитав его меморию, изъявила желание влиять на покойного императора в пользу ищущих независимости наших единоверцев.
Через два-три дня возвратился в Берн барон Крюднер, и тотчас последовала новая присяга новому государю. Увидав, что граф Каподистрия чужд всякого сомнения, я не смел и намекнуть о собственных моих колебаниях, но сам он колебался, в каком смысле приносить ему свою присягу, и требовал от нас справиться в законах, существует ли присяга не на подданство, а на верную службу. Несмотря на наши справки с законами, такого рода присяги мы в них не отыскали, и Каподистрия пришлось вместе с нами подписать по форме наши клятвенные обещания на верность. Мне поручено было от Крюднера привести на другой день к присяге в нашей церкви двух воспитанников Гофвильского института, младшего князя Суворова (Константина) 367 и еще какого-то русского.
[356]
Цитируется по изд.: Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 350-356.
Комментарии
358. ...императором России будет зять прусского короля... - Николай I был женат на принцессе Фридерике Шарлотте Вильгельмине Прусской (императрице Александре Федоровне) (1798-1860), дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III (1770-1840).
359. Анна Федоровна (1781-1860) - великая княгиня; урожденная герцогиня Юлиана Саксен-Кобургская, супруга великого князя Константина Павловича в 1796- 1820 гг. С 1801 г. жила в Кобурге отдельно от мужа.
360. Ренваль (Rayneval) Максимилиан Жерар де (1778-1836) - граф (с 1828 г.), французский дипломат, секретарь посольства в Санкт-Петербурге (1801-1811); посол в Берлине, Берне (1825-1829), Вене, Мадриде.
361. ...на m-lle Влодек, дочери нашего генерала (мать ее была урожденная княжна Вяземская)... - Женой генерала от кавалерии Михаила Федоровича Влодека (1780— 1849) была графиня Александра Дмитриевна Толстая (1788-1847), а ее матерью - Екатерина Александровна Толстая, урожд. княжна Вяземская (1769-1824).
362. ...и аггелов его... - Так обозначают падших ангелов, «служителей дьявола». Д.Н. Свербеев примеряет к Талейрану евангельскую фразу о проклятии и вечном огне «уготованном диаволу и аггелам его» (Мф. 25: 41).
363. ...господ Мюллинена и Ватвилля... - швейцарские политические деятели, бернские авуайеры в 1803-1826 гг.: историк Никлаус Фридрих фон Мюлинен (Mulinen) (1760-1833) и Никлаус Рудольф фон Ваттенвиль (Ватвиль) (Wattenwyl) (1760- 1832), главнокомандующий федеральными войсками в 1805, 1809, 1813-1814 гг., с 1827 г. - глава партии патрициев-реформаторов.
364. ...советника Муральта и второго советника Фишера... — Бернард Людвиг фон Муральт (Muralt) (1777-1858), швейцарский политик, делегат Диэты от Берна; Эмануэль Фридрих фон Фишер (Fischer) (1786-1870), швейцарский политик, префект Берна (1819-1822), член Малого совета Берна (1824), авуайер (1827).
365. ...Даллион... - Очевидно, Луис Лопес де ла Торре Айон (Альон) (de la Torre Ayllon, d'Ayllon) (1799-1875), испанский дипломат, посланник в Швейцарии, государ-ственный секретарь Испании в 1853 г.
366. Шиферли (Shiferli) Рудольф Абрахам де (1775-1837)- хирург, профессор, обер-гофмейстер (управляющий) великой княгини Анны Федоровны, отец ее внебрачной дочери.
367. Суворов-Рымникский Константин Аркадьевич (1809-1878) - светлейший князь, полковник, гофмейстер; внук А.В. Суворова.