15 фев. 88
Многоуважаемый Николай Николаевич!
Не думал я никогда беспокоить Вас какою-нибудь просьбою, но совершенно неожиданно пришла такая минута, что я хотя и с крайне стесненным сердцем должен просить теперь у Вас совета, указания или помощи. Мне очень трудно писать это письмо, вызвать у вас хотя бы на момент чувство усталости от него. Дело касается, однако, Аристотеля, перевода его «Метафизики». Чтобы Вы поняли меня и извинили за это письмо, я никак не могу писать очень кратко; я хочу сказать об очень сильном, чрезвычайном побуждении, которое принудило меня к этому письму.
Вот уже года 2, присматриваясь к разным сочинениям (между прочим у Куно-Фишера в изложении философии Лейбница, у Вас в книге «Об основных понятиях физиологии», у Уэвеля в «Ист. инд. наук» — в статье о Кювье, у Гогоцкого, у Данилевского в «Дарвинизме»), я все больше и больше приходил к убеждению, пожалуй, к догадке, что корень дела, ключ к разрешению множества вопросов, которые для меня — или разрешить, или не жить, лежит у Аристотеля. Чтобы дать вам понятие о той совершенно особенной, мучительной жажде проникнуть в тайники его философских понятий, скажу Вам несколько слов, которые не сочтите нескромными — они необходимы: когда я писал свою книгу, я не имел за собою никакого другого авторитета, кроме чисто субъективного убеждения (хотя и основанного на доказательствах, но лишь для меня, быть может, достаточных); все, что я слышал в Университете и что мне приходилось читать не только у наших писателей и ученых, но и заграничных (у Ланге в «Ист. матер.», у Тэта и пр.), являлось отрицанием и глумлением над тем, в истинности научной и глубокой жизненной важности чего я был убежден. Вам будет понятно все, если я в коротких словах скажу, что дух человеческий определен (определение выведено) у меня как форма форм, и на этом именно основано доказательство его бессмертия, невозможности для него разрушиться; разум определен как потенция понимания, в котором последнее так же предустановлено в своих формах, как в семени предустановлена форма растения, из него развивающегося; наблюдаемый в природе процесс усложнения и совершенствования всех существ, начиная от простых химических соединений, и далее, через минералы аморфные и кристаллы до организма растительного и животного имеет под собою, как производящую и объясняющую причину, процесс распадения смешанной потенциальности на определенную и неопределенную, причем полного своего выражения этот процесс достигает в человеке, его красоте физической и духовном творчестве, здесь лежит разгадка чудных явлений роста, цветения, образования семени и смерти, напр. растений; понятие о Божестве получается, если с человеческой природы в самой себе мы снимем предельность и недействительность, откуда в человеке — жажда религиозного, в истории — Откровение; здесь в основе лежит тайна отношения потенциального к действительному, стремление первого ко второму, направление вторым к себе первого; процесс усложнения государства и развития протоорганизма в органический мир есть проявление целесообразности, и именно - распадение идеи на понятия, понятия на многообразные представления, в которых всех оно сохраняется и полнее выражается; государство есть система психических состояний, соотносительных и неприродных, отражающихся в деятельности целесообразным процессом, в котором господствующий и направляющий член есть «благо» — откуда разложение идеи блага на составные термины может повести к открытию конечной формы или цели политической деятельности и исторического развития; форма и процесс (в отличие от простого изменения — определенный) есть 2 основы всего мироздания, на которых все держится и из которых все истекает в нем; все это скудно в перечне — но ведь это последняя станция, на пути к которой было много приключений, радостей и горестей.
И вот одинокий и унылый, но безгранично верящий, присматриваясь к разным книжкам, я вижу, что был в древности ум, в котором есть что-то до чрезвычайности близкое и родственное; правда, на него теперь ссылаются лишь с насмешкой, говоря о его фантастических представлениях о вселенной (напр. Уэвель), но кроме этих представлений, вовсе не важных, есть у него какие-то чрезвычайно гибкие понятия, до чрезвычайности много объясняющие; умные люди ссылаются на него с уважением; меня чрезвычайно поразила ссылка Каткова в «Очерк, древн. пер. греч. фил.» — понятия [написано греческими буквами] в своих латинских терминах potentia и actus (я только actus не очень понимаю; в своем сочинении я всегда говорил о потенц. и действительности; верно он соответствует у меня «образующемуся существованию», но мы до этого в «Мет.» не дошли) служат ключом к понимаю самых сложных и глубоких систем философии. В них, как в таинственных символах, выражена целая система мысли и стало понятно то-то и то-то (главное — изменение); сюда же относится и странное, непереводимое выражение то и [написано греческими буквами], которым он обозначает сущность каждой вещи. О добрый Николай Николаевич! Простите за это длинное, глупое письмо, но ведь я первому Вам говорю все это; другие ничего бы не поняли и не поверили бы. Я начал переводить «Метафизику» Аристотеля, но текст страшно труден, многие предложения просто без глагола. страшно неясны и темны. В гимназии я все думал о разных вещах (какая цель жизни и верен ли утилитаризм), и, как в тумане, мелькнули передо мною древние языки; потом, по всеобщему предубеждению, я считал все это ненужным, а главное, я очень неспособен к языкам. Перевел кое-как первые 6 глав 1 -й кн. «Мет.», на седьмой остановился; это было в Брянске, там никто философией, были только карты; поймете ли Вы мое чувство, когда я стоял перед этой чудной темой, в которой была разгадка всех моих сомнений, и простите этот эгоизм — он (отчасти) и есть то темное, о чем я писал Вам о себе, но это не все мое торжество, оправдание моих мыслей, бессонных ночей, того энтузиазма и надежд, с которыми я писал свою книгу. Измученный и убитый, я стал просить в Округе, чтобы меня перевели куда-нибудь в полную гимназию. До чего я поглощен был всеми этими мыслями и интересами, чтобы объяснить это, скажу только, что московск. проф. Герье (историк, чрезвычайно образованный, умный и благородный человек) предлагал мне держать экзамен на магистра, и я под предлогом незнания языков отказался от этого, а когда он настаивал, говоря, что это не необходимо, я просто отказался, потому что года на 3 пришлось бы заниматься посторонними предметами, напр. психологией, которая меня не интересует, или интересует, но с метафизической лишь стороны, как учение о духе, который как форма форм и проч. Меня по моей усиленной просьбе перевели в Елец нынешнее лето. Здесь я соединился с одним учителем, хорошо знакомым с греческим языком и интересующимся философией, хотя и с позитивной стороны; я убедил его приняться за перевод «Метаф.» Аристотеля, и он согласился с удовольствием (он вообще очень хороший человек, честный, серьезный и деятельный. хотя и со вздорными новыми убеждениями). Вы, конечно, поймете всю мою радость; сперва мы переводили вместе, а потом по совершенному бессилию моему разделили труд — он переводит, я пишу объяснения по существу. О. простите меня за нескромность (здесь уже ненужную), но я пишу эти объяснения с тем же удовольствием и легкостью, как если бы писал объяснения и дополнения по второму изданию своей книги; даже начинается «Мет.» с того же. с чего я начал — с различия между знанием и пониманием и с указания, что сущность науки состоит в последнем; но у меня почти все подробнее изложено, и потому мне писать все очень легко. Теперь переведена и объяснена уже вся 1-я и 2-я книги (всех 14), кроме того, переведена 3-я и часть 4-й. Вследствие невероятной почти трудности текста (по составу «Мет.» сбор почти черновых набросков Ар-я) мы приобрели перевод Бартелеми С.-Иллера; помню, в ноябре пришла книга в гимназию; так как мы совершенно не знаем, что делать с термином [написано греческими буквами] (букв, «то», «что»? «было быть»), уже встретившимся у нас (в ант. философ, он передается терминами «чистое понятие о вещи» и «форма» — но это вовсе не перевод, а догадка), то я сейчас же открыл соответствующее место и прочел: «Le mot dc Cause peut avoir quarte sens differents. D'abord il у a un sens ou Cause signific Г essence de la chose, ce qui tout qu'elle est ce qu'elle est» (vol. 1, Metaf. d'Arist.. p. 25) 1; я в волнении закрыл книгу: глава о сущности у меня начинается словами: «Как, кажется, ошибочно думают те, которые утверждают, что сущность есть одно во всем» (я думал о Спинозе, Платоне и Ар-е, о последнем, как оказывается, неверно) и пр., и далее: «Это отношение, а через него и природу сущности можно выразить таким образом: «Она есть то, что делает то, в чем оно есть, тем, что оно есть» (курсив, «О поним.». стр. 261) и далее, превратив это определение в другие, получаю, что сущностью бывает во всем вещество и форма (образующие процесс). У Ар-я происхождение понятия то и [написано греческими буквами] не объяснено. т. е. почему он дал такое странное название для сущности вещи; у меня определение выведено, и. конечно, я могу объяснить, как оно произошло. — Это все мои радости, мои восторги, и Вы простите, что я пишу о всем этом лишь отчасти к делу. Послали мы перевод в журнал «Вера и разум», вчера вернули назад его с письмом, что-де это капитальный труд, но будет труден для большинства наших читателей; мне предложили участвовать в журнале: не напишу ли что-нибудь по новой философии, да не забывал бы и академических деятелей (в переводе я сделал очерк направлений философского изучения у нас в связи с перечнем существующих переводов, и уже, конечно, благородного Карпова не забыл). Теперь, что делать? В этом недоумении я и обращаюсь к Вам. Я и сам не хочу, но и в особенности мой товарищ безусловно не станет переводить лишь для моего удовольствия; печатать отдельной книгой — это снова входить в страшный долг, из которого я еще не окончательно выпутался после издания своей книги. Не примет ли «Журнал Мин. нар. просвещения», в котором Вы участвуете, и, след., можете спросить. Ведь это же лучше — печатать пустяки, потому что они занимательны, и отбрасывать серьезное, п. ч. оно для большинства трудно. Что за странная вещь — вечно трудиться над средствами и отворачиваться от цели! Древние языки заставляли нас учить и с вниманием подчеркивали всякую г) в extemporale, но вот мы выучились, почувствовали интерес к высочайшему проявлению греческого духа, желаем передать его нашему народу (какой стыд, что «Органон» и «Мет.» не переведены. — ведь на армянский язык переведены по Гоготскому), и вот говорят: «Нет, это не нужно, и вообще совершенно лишнее, неинтересное». Понимаете ли Вы, Николай Николаевич, что это может зародить закис темные чувства, такую глубину презрения, неуважения ко всему бессмыслию нашей жизни, которого тем, которые руководят нашим обществом и на что-то надеются, не нужно ни в ком пробуждать. Этою неуважения уже слишком много и ни к чему делать его справедливым. Но это все в сторону. Я у Вас прошу указания и надеюсь на помощь; если и печатается еще Радлова «Зад. этики», то лишь с большими промежутками, и в этих промежутках могла бы быть помешена «Метафизи-ка». Теперь она у меня лежит в столе — великое сокровище, никому, говорят, не любопытное; да в учении о форме ведь разумное объяснение религии, государства; ведь это не прыгающие атомы, созерцание коих столь легко и приятно всем.
Вчера я показал Ваш портрет одному учителю — странному соединению симпатий к Америке, свободе, республике (я думаю) и к христианству. Он долго смотрел на портрет (он не молод, хорошо знает людей) и сказал: «Я не знаю его сочинений, мне ничего не случалось читать, но одно могу сказать, что много очень в нем любви (я молчал и ждал), т. е. это человек, который мало о себе заботится, живет для других». Я стал ему рассказывать Ваши отношения к Данилевскому, лекцию Тимирязева и Вашу статью последнюю («Рус. В.», декабрь); он слушал с сочувствием; оказалось, что не читал ни Дарвина, ни Данилевского; я упомянул о переводе Куно-Фишера: «Батюшки, да ведь у нас все сумасшествовали когда-то в семинарии от него: бывало, начитаются К.-Фиш. и начнут не только спорить, рассуждать, но просто чудное что-то выходило». Много Вы заронили добрых семян своей деятельностью. Лет 7 назад, когда я раз сомневался в полезности чего-либо, в ненужности всякой деятельности, я рассеянно взял со стола томик Куно-Фишера, и чтение его доставило мне столько отдыха, удовольствия, что я. помню, написал на последней странице (я сейчас справлюсь) 1-го тома: «Честь и слава Куно-Фишеру, написавшему эту прекрасную книгу; честь и слава Страхову, переведшему ее; честь и слава Тиблину, давшему средства для издания. Вот как можно еще трудиться для одного добра, без примеси зла» (тогдашняя мысль — о неотделимости добра и зла, и, след., цель оправдывает средства); оно давно вышло из продажи, я уже купил у букиниста, а полезнее и приятнее для чтения я книги не знаю — что бы Суворину издать 2-й раз вместо «Ист. Петра Вел.» Брикнера — ведь он и вздору много издает. Такое длинное письмо вышло, что стыдно посылать. Скверная, низкая мысль где-то в заднем уголке моей души стояла все это время (кстати, я никогда не мог понять мысли Платона о простоте души): «Ему ответили, а он и привязался». Но я знаю, это только моя скверная мысль: старая, с детства как-то развивавшееся чувство, что кому-то неловко от меня, кому-то мешаю. Вы верно теперь заняты статьей Вл. Соловьева о Достоевском и Вас. и, быть может, думаете полемизировать. Этот переход в мерзкий «Вестн. Евр.» после «Русск. Вестн.» и его слова о Каткове мне чрезвычайно неприятен в нем. Неужели это измена знамени? А я его когда-то очень любил и еще теперь все-таки очень люблю, только жалею о нем, его самого жалею. Читаю с чрезвычайнейшим любопытством книгу Бакунина «Осн. в. и знания»; она месяцев 5—6 лежала у меня, но его гераклитовские изречения, какое-то выскакивание всех мыслей из душевной глубины, а не спокойное развитие их меня оттолкнуло до того, что я просто не стал читать: у меня столько наболело на душе высокомерное и насмешливое отношение «ученых» к философии, что всякая книга, чуждая спокойствия и совершенной доказательности, во мне поднимает почти злобу: ну, думал, вот еще на потеху профессор, написано. Но его книга всего более возбуждает во мне интерес необыкновенного любопытства именно способом изложения: он ничего не доказывает, только высказывает положения, утверждает, но если читать очень внимательно, то видишь, что все это истинно, или гораздо правильнее; чувствуешь, что это как будто не извне воспринимаешь, а из тебя выходит: до того все ясно и очевидно правильно само собою, лишь только уразумеешь смысл написанного (хотя вместе с тем чрезвычайно оригинально). Такой книги я еще никогда не читал. Чрезвычайно интересно знать, кто автор. Но как у нас, слава Богу, пробуждается интерес к философии. Скоро, скоро настанут другие времена, и от гнусного легкомыслия нашего времени и пыли не останется.
Весь Ваш В. Розанов
Итак, ради Бога: не напечатают ли «Мет.» Ар-я в «Жур. Мин. Н. Пр.», а если нет, то нет ли издателя?
Примечания
1. «Слово «причина» может иметь четыре различных значения. Сначала причина выражает сущность вещи, то, что делает ее тем. что она есть» (Том 1, «Метафизика Аристотеля», с. 25) (фр.).
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 153-157.