22 янв. 88
Многоуважаемый
Николай Николаевич!
Несколько раз собирался я уже писать Вам, но всякий раз письма мои оставались недописанными, часто по неуверенности, что они дойдут к Вам, часто от сомнения: что из этого выйдет, и до писем ли посторонних людей Вам. Раз это было по прочтении Ваших заключительных слов в «Воспоминаниях о Достоевском» (Соч. Д-го, изд. 83 г., т. 1, стр. 328—29), другой раз по прочтении Вашей книги «Об основных понятиях физиологии». Наконец теперь, прочтя Ваши возражения Тимирязеву, и именно Ваши заключительные слова в этой статье, я решаюсь писать Вам, хотя и не знаю Вас лично.
Есть бесконечно много вопросов, о которых мне хотелось бы слышать Ваше слово, но из них главный — о причинности и целесообразности, как в их применении к органическому миру, так и в применении второго вопроса (о целесообразности) к жизни самого человека. Я очень много думал об этом, и знаю, что Вы также думаете об этом. В течение долгого ряда лет я ни разу не имел случая говорить с кем-нибудь об этих вопросах, и думаю, что беседа о них с человеком интересующимся есть не только высшее наслаждение, но и высшая радость в жизни. Но как говорить о них в письме? Скажу только, что я пришел к убеждению, что процессы причинный и целесообразный есть только два вида одного высшего процесса — потенциального, который объединяет их в себе; именно, в причинном процессе мы наблюдаем неопределенную потенциальность (способность данной действительности перейти со временем в неопределенное множество иных реальностей, в ней не предусмотренных), а в целесообразности мы имеем определенную потенциальность (способность и стремление данной действительности перейти в будущем в один определенный вид бытия, в ней уже предустановленный). И чем больше, вот уже не первый год, я вдумываюсь в явление потенциальности, тем больше прихожу к мысли, что оно именно есть ключ к разумению всего — мира, жизни и человеческой деятельности; и в самой потенциальности заключен целый сложный мир законов, сил, процессов — словом, это не просто 2—3 слова, известным образом соединенных, но это область, открывающая целый мир нового познания, и притом такого, которое может объяснить почти все прочее. Но писать об этом в письме решительно невозможно.
Но и не этот теоретический интерес есть главная причина настоящего письма. Уже давно, будучи студентом 3-го курса, я прочел Вашу книгу «Борьба с Западом». Ваша нравственная личность стала несказанно дорога для меня, и то, что Вы, столь любящий науку, столь тревожащийся за наш народ и за текущую действительность, все еще остаетесь одиноким в нашей литературе (vox clamantis in deserto 1), внушало мне какое-то смешанное чувство любви и жалости к Вам. От всех Ваших сочинений за последние годы веет какою-то невыразимою грустью, безнадежностью. Я думаю, Вам невыразимо тяжело жить. Вы столько любили и любите, а Вам отвечают равнодушием. И вот мне хотелось сказать Вам, что не так одиноки Вы, как можете думать, и что никакая любовь не проходит и здесь, на земле, напрасно. Насколько мне приходилось наблюдать, есть известный склад, тип умов (точнее—душ), как-то не потенциальных по отношению к Вам — они, правда, прочтя несколько страниц Ваших сочинений — оставят их; Вы просто неприятны им, ничего в них не затрагиваете. Итак, то, что этот тип людей от 60-х годов и до последнего времени царил у нас — это есть единственная причина равнодушия к вам, и Вы должны смотреть на это как на временное, как на преходящее. Но Вы (в статьях о Пушкине и в конце ответа Тимирязеву) отчаиваетесь и в будущем. Знайте же, что есть другой тип души человеческой, и именно он теперь с чрезвычайною энергиею пробивается к жизни (здесь опять скрытая потенциальность, действующая в истории), который родствен Вашему духу, и, прочтя 5—6 страниц ваших сочинений, уже всюду и непрестанно ищет их. Вы просто не вовремя родились, вы по рождению человек 60-х годов, а по духу 80—90—100-х. Ваша жатва придет; но, быть может, это и хорошо, и необходимо было в историческом развитии, чтобы Вы не нашли сочувствия у окружающих: имей Вы успех, и общество, народ наш, будущие поколения не имели бы лучших страниц Ваших сочинений. Великая психическая сила, живущая и действующая в истории, в Вашем лице жертвует счастьем и радостью индивидуума для нравственного воспитания общества, — страшная, темная истина, но, однако, истина. Целесообразный процесс, через который движется жизнь народов, может приходить к своим целям, только пользуясь теми причинами, которые уже есть в действительности: подумайте, мог ли бы Исая быть тем, чем мы его знаем, если бы его не окружало страшно развращенное, павшее общество. Причинность нигде не нарушается в истории (или в природе), с нею, с ее железным суждением приходится считаться началу духовному, разумному, и этот счет мы наблюдаем в том (мне почти страшно писать это), что, по крайней мере, некоторые виды добра, блага не могут появиться иначе, как из зла, и поэтому зло необходимо, желательно в жизни и в природе. Когда я думаю об этих страшных вещах, об этом скреплении добра со злом, я думаю, что Бог не всемогущ, что он связан, что вне Его есть какая-то страшная и темная сила, о которой мы только догадываемся и с которою едва успевает бороться Бог.
Да, и об этом я поговорил бы с Вами, ибо я знаю, что Вы не так думаете, что у Вас светло на душе, когда Вы думаете о Боге. Но я все отвлекаюсь в сторону. Я хотел сказать Вам, что все Ваши мысли считаю истинными, Ваше душевное настроение есть и мое душевное настроение, Ваше отношение к окружающей жизни, к нашей науке и литературе мне дорого и близко, разница между нами та. что Вы уже на краю могилы, а я еще молод. И я хотел сказать Вам, что сколько бы я ни жил и что бы ни сделал, я всегда буду делать то, что вы одобрили бы. всегда буду помнить Вас, Ваши мысли. Ваши чувства. Простите за нескромность. Но ведь я Вам пишу как человеку, с которым я сошелся мыслью и чувством и который мне дороже и ближе, чем физически близкие люди. Мысль, что я Ваш ученик, никогда не оставит меня, но когда ученик любит своего учителя, а не просто считает его знающим и умным только, ему тяжело не знать, не видеть своего учителя. Я прошу у Вас Вашего портрета. Мне кажется, Вы так отвлеклись уже от окружающей действительности, что живете миром своих мыслей и чувств, что к Вам можно обратиться с этою скромною просьбою, и Вы как простой и добрый человек не откажетесь исполнить ее.
Не скрою, что по прочтении Ваших мыслей в кн. «Об основных понятиях физиологии» мне думалось поехать в Петербург и познакомиться с Вами. Но, кажется, Вы не живете в Петербурге в вакационное время. Я не оставляю этой мысли и теперь. Будучи учителем гимназии, я имею свободное время только на каникулах. Если бы Вы позволили, я приехал бы к Вам летом — но при условии, если это нисколько не стеснит Вас; может быть, вы любите уединение и Вам неприятно всякое постороннее лицо. Я могу также, хотя с гораздо большим трудом, приехать на Святой в Спб. Только Вы тогда, вероятно, будете очень развлечены необходимыми отношениями к знакомым.
Не знаю, что подумаете Вы и об этом письме, и о моей просьбе Вашего портрета. Знаю только, что в этом если и есть странное, то нет ничего дурного.
С глубоким уважением остаюсь Василий Розанов.
Мой адрес: в г. Елец. Орл. губ. Учителю гимназии Василью Васильевичу Розанову.
P. S. Я первый год служу в полной Гимназии, и ученикам VII кл. (где я классный наставник) даю ваши книги. Если бы Вы знали, до чего восприимчивы, как доверчивы ученики в этом возрасте. У нас не знают, что делать с юношеством, а я. насколько вижу их, решительно не знаю, чего нельзя бы с ними сделать. Мне всякий раз смешно становится, когда я вижу этих возмужалых детей, таких больших и так детски наивных, или лучше доверчивых, все чего-то ждущих, внимательных к каждому Вашему слову. Когда они высказывают свои нелепые мысли, я называю их «глупенькими», и они так и теснятся вокруг, желая знать, почему они «глупенькие»; а кто-то сочинил, что это самолюбивая и злая молодежь, и самоуверенная. Когда я думаю о нашем юношестве, я все вспоминаю библейское сказание, что отпал от Бога и стал Сатаною не обыкновенный ангел, одинаковый с прочими, но лучший из них всех, самый близкий к Богу. Я это объясняю тем, что величайшая жажда добра, любви и истины, когда встречает что-нибудь не так, напр. незаслуженное высокомерие, пренебрежение к своим добрым инстинктам, то тотчас обращается в противоположное тому, чем был. Вы близки к Суворину: отчего Вы не дадите ему мысль, чтобы он издал в «Дешевой библ.» Киреевского: «О характере просвещения Европы и о его отношению к просвещению России», «XIX век» и пр., а также кой-что из других писателей той же школы. Хотят распространять мысли славянофилов, а их сочинения составляют библиографическую редкость, и ничего не делается для того, чтобы уничтожить печальную необходимость для русских людей читать только издания журналистов. Что сие — апатия, — или просто недогадливость, не знаю.
Конечно, Вам некогда мне отвечать, но хоть несколько строк и портрет! Ваше молчание глубоко огорчит меня, а ответ и портрет несказанно обрадует.
Примечания
1. глас вопиющего в пустыне (лат.).
Здесь цитируется по изд.: Розанов В.В. Собрание сочинений. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. – М., 2001, с. 144-147.