ЧТО БУДЕТ С НАМИ

Воспоминания мои увлекли меня далеко за пределы тюрьмы, но мысли мои тогда беспрестанно возвращались к этим, предшествовавшим заключению дням; то думал я о невинности нашей, в отдельности для каждого, то вспоминалась мне моя семья: братья, сестра, старушка тетка, которые были напуганы ночью и глубоко огорчены моим внезапно совершившимся арестом. Мне вспоминались они вместе собравшимися, горюющими о случившемся, оплакивающими меня как погибшего, навсегда исчезнувшего из нашего родного кружка.

Я плакал тихо, но горько; разлука с ними, независимо от всего остального, казалась мне великим горем, и прежняя свободная жизнь моя казалась мне идеалом счастья, потерянным раем.

Не один я, однако же, подавлен был до слез приступами жестокой тоски — по временам то с одной, то с другой от меня стороны слышен был плач в кельях заключенных.

Промучившись еще день, не зная, куда приютиться, то становился я на окно, то ходил взад и вперед в моей клетке без всяких занятий; вращаясь все в одном и том же кругу моих безотвязных мыслей, ничем не перебиваемых, дожил я до вечера; одиночество, безделье, томление мучили меня. Нередко садился я и на пол и, сидя на коленях, закрывая лицо обеими руками, я громко сетовал и плакал, затем, поспешно вставая, вскакивал на окно; минутно упиваясь воздухом у фортки, сходил с окна, шел к двери, садился на кровать, на табуретку и опять лез на окно. Так метался я, запертый в тесном жилище. Снова были слышны хождения, звон ключей, отворялась дверь, приносима и принимаема была безмолвным солдатом пища.

Наступила вторая ночь, и на окне моем зажглась снова сальная плошка. Она издавала особый запах с копотью, и вид ее был мне противен; я подошел к окну и задул ее. Замученный, я лег на кровать; спать хотелось, и я заснул, но от жесткой подушки на покатом тюфяке я беспрестанно просыпался и переменял положение. Так прошло не знаю сколько времени, как в коридоре послышались движение и разговор у моей двери. Потом я услышал стук в окно двери и слова, обращенные ко мне: «Зачем потушили

[538]

огонь?» Я ничего не отвечал и старался забыться и заснуть, но в скором времени, однако же, я услышал звон ключей у моей двери; дверь отворилась, и вошли дежурный крепостной офицер и сторож — мне выговаривали за потушение светильни и нарушение заведенного порядка. Плошка была снова зажжена, и я остался один. <...>

Уже рассвело; замазанное окно закрывало меня от всего живущего. Вот третий день как я один, и все грознее встают одни и те же мысли. На душе так же душно, как и в комнате. Я отворил форточку — повеяло чистым воздухом, встал на кружку и уткнулся носом в открытое окно. Передо мной был крепостной вал и пустой дворик, где не было никого. Чистый весенний воздух пахнул мне в лицо. Я стоял так несколько минут, как вдруг услышал стук сзади меня; я обернулся и увидел, что в окошке двери тряпка поднята и сторож стучит пальцем в стекло и, смотря на меня, кричит: «Сойдите с окна!» В сердце как бы кольнуло что-то; медленно сошел я с окна.

Надо же мне умыться, хоть насколько возможно, от грязи, меня окружающей, и вот я моюсь, набирая в рот воды, наклонившись над упомянутым ящиком, мою лицо и руки, боюсь проронить напрасно каждую каплю воды, которой у меня было мало. Но вот умылся. Что же я буду делать в настоящий день? Как доживу я до вечера? И сколько дней еще придется сидеть взаперти?!

Вопрос этот с первого же дня беспрестанно возникал во мне, и я по простоте души в соображении моем разрешал его очень наивно: через две недели, конечно, разъяснится уже все дело. Но как прожить эти две недели?! А затем начинался другой, еще более трудно разрешимый вопрос: «А после этого заключения что будет с нами?!» Вопрос этот был безответен, но предчувствия были зловещи и давали повод к различным мрачным мыслям.

[539]