XVIII.
Летом 1903 г. в нашем Совете ссоры между членами начали учащаться. Дела пошли плохо. Рабочие стали относиться к нам недоверчиво, называли в глаза «зубатовцами» и «сыщиками», что меня чрезвычайно коробило. В июне или июле (точно не помню) я ездил в Петербург, познакомился там с священником Г. А. Гапоном, который вместе с Соколовым руководил рабочими. В сущности, руководил Гапон, а Соколов был лишь куклой в его руках.
Вот как я познакомился с этим человеком, получившим в последнее время такую позорную известность. Соколов предложил мне сходить к нему на квартиру. Приходим. Его дома не было. Прислуга сказала, что батюшка скоро придет. Соколов, видимо, был с ним в близких отношениях, судя по тому, как он себя держал в его квартире.
Из разговоров с Соколовым я узнал, что о. Гапон — человек очень умный, знаком отлично с движением рабочих на Западе, был в революционной партии, за что находился даже под следствием, но Зубатов освободил его и предложил заняться организацией рабочих (точь-в-точь, как и Афанасьева). Тут же я узнал, что Гапон получал через Зубатова содержание от Департамента Полиции.
Через несколько минут пришел отец Георгий, которому Соколов и представил меня.
— Очень, очень рад познакомиться с вами, г. Слепов, — с улыбкой проговорил Гапон, сильно пожимая мою руку. — Я много слышал о вас хорошего и давно ждал случая поговорить с вами о делах организации рабочих. Однако подождите немного, я сейчас распоряжусь приготовить закусить.
И хотя я просил его не беспокоиться, однако о. Гапон начал хлопотать о закуске.
Священник Гапон был человек еще молодой, лет 35 приблизительно, с черной-черной бородой и такими же короткими волосами, чрезвычайно подвижной, обладающий замечательным красноречием: с первого раза он внушал к себе доверие и симпатию.
Скоро он вошел в комнату с бутылкой водки и двумя или тремя бутылками пива.
— Что это вы, батюшка, духовное лицо, а вздумали потчивать нас водкой? — шутя заметил я ему.
— Э, ничего, — также шутливым тоном ответил Гапон, — един Бог без греха.
Через несколько минут на столе появился кипящий самовар, разнообразная закуска, и между нами началась беседа. Одно мне показалось странным и, скажу прямо, не понравилось, это то, что священник Гапон как-то уж чересчур сочувственно относился к революционному движению, с увлечением рассказывая о деяниях более или менее замечательных деятелей революции.
— Сегодня вы пойдите в наш Совет Рабочих, — предложил мне Гапон, — увидите, как мы работаем с Ильей Сергеевичем (Соколовым) на ниве объединения петербургских рабочих. Я уверен, что у нас здесь дело лучше пойдет, нежели у вас в Москве: наши рабочие гораздо развитее московских; ну, да впрочем, сами увидите.
Затем Гапон заговорил о других, общих предметах. Говорил он обо всем очень хорошо и красиво, оказался чрезвычайно начитанным, много видевшим на своем веку, судя по его разговору. Между прочим, заговорили о гр. Л. Н. Толстом и о нашем духовенстве. Толстого Гапон сильно любил, хвалил за то, что он своими последними сочинениями разбудил от спячки наше духовенство, которое, по словам Гапона, является не служителями Церкви, а в полном смысле чиновничеством, тою же бюрократией, только в ином мундире. Задачи священника не в том состоят, чтобы стоять на амвоне в золотой ризе и читать никому непонятные изречения из Священного Писания...
— А в чем же? — спросил я.
— Помните стихи Некрасова:
Иди к униженным,
Иди к обиженным
По их стопам.
Где горе слышится,
Где тяжко дышится,
Будь первым там.
— продекламировал Гапон. Задача священника — быть впереди угнетенной народной массы и, если потребуется, то принять и смерть, по примеру Христа, за народ.
— Хватит ли у всяких сил на это? — заметил я на пылкую речь Гапона.
А говорил он действительно с одушевлением, причем глаза его сверкали огоньком. «О, этот человек, — подумал я про себя, — сумеет увлечь и повести за собою толпу».
XIX.
От Гапона мы пошли к С. В. Зубатову, у которого обедали. Зубатов советовал побывать на совещании группы рабочих, сказав, что там сегодня будут обсуждаться вопросы об открытии своей чайной и библиотеки.
— Неужели здесь у рабочих так хорошо идет дело? — спросил я.
— Даже очень недурно, — сказал Зубатов, — им (рабочим) один господин дал денег на чайную и библиотеку.
— Кто же?
— Тут один богатый человек, сочувствующей движению рабочих, — уклончиво ответил Зубатов (после я узнал, что это он сам).
— Ну-с, а как вам понравился священник Гапон? — спросил меня Зубатов.
— Он очень неглупый человек, — отвечал я, — а больше ничего сказать не могу, потому что с одного раза невозможно определить внутреннее достоинство человека. А что, он не из евреев?
— Нет, он из какого-то кавказского племени.
Вечером мы с Соколовым пошли (кажется, на Выборгскую сторону) в их «Совет», заседание которого происходило в одной частной квартире рабочего.
Когда мы пришли, священник Гапон был уже там, окруженный десятью-двенадцатью рабочих.
— Просим милости, — приветствовал он нас, — пожалуйте, садитесь. — Потом он меня представил присутствовавшим, говоря:
— Это, господа, известный Слепов, деятель по рабочей организации в Москве, его Сергей Васильевич очень любит. Ну-с господа, а теперь к делу.
«Послушаю, какое у них дело», — подумал я.
— Друзья мои, — сказал Гапон, — прежде чем приняться за обсуждение намеченных нами вопросов о чайной и библиотеке, я докончу начатую прошлый раз лекцию о революционном движении во Франции в 1848 году, желаете послушать?
— Пожалуйста, прочитайте, — хором отозвались сидевшие.
Час слишком читал Гапон лекцию на сказанную тему и читал великолепно. Меня не только удивляло, но прямо-таки изумляло то обстоятельство, зачем Гапон читает рабочим лекции о революции, особенно ярко подчеркивая более выдающиеся места и более энергичных деятелей разрушительного, бесчеловечного дела, но я в это время ничего не сказал.
Окончив чтение, приступили к обсуждению вопроса об открытии чайной и библиотеки. Чайная предназначалась сыграть роль клуба, в котором рабочие могли бы собираться в свободное время почитать, поделиться мыслями и иногда повеселиться.
Идя домой, я дорогой не утерпел и высказал Гапону:
— Зачем же вы, батюшка, читаете рабочим о революции? Неужели у вас имеется в виду мирное движение рабочих превратить в революционное?
— Нельзя иначе, мой друг, — ответил Гапон, — как же рабочие будут вести борьбу с революционной пропагандой, не изучив хороших и плохих сторон революции?
— Какие же у революции могут быть хорошие стороны?
Сказал я это и начал доказывать, что всякие насильственные действия имеют исключительно лишь дурные последствия, причем указал на христианство, которое привилось к человечеству не путем разрушений, убийств и т. д., а проповедью мира и любви.
— Ну, г. Слепов, мы с вами по этому предмету не сговоримся, как я вижу, — сказал Гапон, — когда-нибудь в более свободное время мы потолкуем, а теперь до свидания.
С тех пор я более уже не видал этого человека.
Придя в квартиру Соколова, я сказал ему, что не следовало бы допускать Гапона читать революционные лекции и, вообще, я советовал Соколову взять инициативу в свои руки, иначе организация может вылиться в такую форму, что могут произойти совсем нежелательные результаты.
— Я и так уж стараюсь сделать то, что ты говоришь, — сказал Соколов, — но ведь что поделаешь, когда Сергей Васильевич души в нем не чает?
— Странно, — сказал я. — А что, он получает от Сергея Васильевича содержание?
— Получает.
— Чудеса, да и только.
На другой день я снова был у Зубатова и, рассказывая о Совете Петербургских рабочих, заметил относительно чтения Гапона, высказывая вышеприведенные опасения.
— Вы, милейший, слишком мрачно смотрите на вещи, — сказал Зубатов, — Гапон действительно прав, говоря о необходимости рабочим знать революционное движение, чтобы иметь практическую, до некоторой степени, подготовку для борьбы с нею.
Я не стал ни возражать, ни спорить. Вспомнилось мне при этом, как я прошлым годом познакомился, будучи у Зубатова в Департаменте Министерства Внутренних Дел, с евреем Шаевичем, который, под руководством того же Зубатова, устроил в Одессе забастовку, окончившуюся кровавыми событиями.
Помню, как я тогда же поспорил с Шаевичем.
— Ну, как идут дела по рабочему вопросу в Москве? — спрашивает у меня Шаевич.
— Идут ничего себе, тихо и спокойно.
— Что-то у вас ничего не слыхать о стачках рабочих?
— Да они вовсе и не нужны рабочим, — возразил я, — я, например, считаю стачки, как и войну, вредным средством к какому-либо улучшению.
— И боевой кассы у вас нет?
— Простите, я даже не понимаю, что это значит... У нас есть касса взаимопомощи, которая, со временем, может много принести пользы рабочим, если они сознательно отнесутся к ней.
— Да помилуйте, — горячо проговорил Шаевич, — боевая касса необходима на поддержание рабочих во время ожидаемых повсеместно забастовок. Вы, значит, не знакомы с движением рабочих западных стран, а особенно Англии?
— Признаюсь, действительно, я очень мало читал об этом движении, но все ж таки я повторяю, что стачки рабочих нам не нужны, как явно разорительное средство. Почему бы нам не взять пример с той же Англии и не ввести в нашей промышленности примирительные камеры соглашения и третейские суды, или почему не взять примера с Австралии, где совершенно стачек не бывает? Поэтому Австралия так и называется «Страна без стачек». Зачем же мы должны делать то, что более передовыми рабочими бросается? Зачем мы непременно должны повторять чужие глупости?
Помню, как злобно поглядел на меня Шаевич и не стал продолжать разговора.
Источник: Ф. А. Слепов. Из воспоминаний бывшего «зубатовца» / Русское дело, М.: 1905, № 33, стр. 16—17.