Привез Михей газеты, не успеешь напитья чаю, все уже прочитано. Журналы теперь не занимают, как прежде, и откладываются в сторону для прочтения в свободное время. Газета заняла первое место. Напьешься чаю, приходит Иван записывать умолот, расход, и первое слово: что нового в газетах? Что Скобелев, Гурко? А там Федосеич в кухне дожидается — пришел узнать, «чья пошибка берет». Отдашь газеты, в кухне громко читают. Иван, Авдотья, Михей слушают с величайшим интересом корреспонденцию про Скобелева и всегда наперед спрашивают — есть ли что-нибудь от того, который «про Скобелева пишет». Федосеич объяснят, что такое ложемент, траншея, дивизия, стрелковая рота. Да, с этой войной большой бунт в хозяйстве пошел. Конечно, все сделалось не вдруг.
О войне стали поговаривать уже давно — года три, четыре тому назад. Носились разные слухи, в которых на первом месте фигурировала «англичанка». Потом стали говорить, что будет набор из девок, что этих девок царь отдает в приданое за дочкой, которая идет к англичанке в дом. 26 Девок, толковали, выдадут замуж за англичан, чтобы девки их в нашу веру повернули. Поднесение принцу Эдинбургскому Смоленской иконы Божьей Матери дало обильную пищу толкам и слухам, которые все можно свести к одной мысли — мы стремимся перевести англичанку в нашу веру.
Осенью 1875 года мне случилось быть на свадьбе у одного крестьянина. За обедом один из родственников невесты, старый солдат, посаженный подле меня хозяином, чтобы занимать меня, как почетного гостя, обратился ко мне с вопросом: что слышно о войне?
— Ничего не слышно.
— А вот у нас, ваше в—дие, ходит слух, что быть войне с англичанкой.
— Не знаю. Да отчего же с англичанкой?
— Не приняла… — как-то таинственно понизив голос, проговорил солдат, выразительно взглянув на меня. Меня это заинтересовало.
— Ну? — произнес я, тоже понизив голос.
— В нашу веру не переходит…
В эту минуту хозяин прервал наш разговор, поднеся водку. Начался длинный процесс питья первого стакана водки с дутьем в рюмку, поклонами на все стороны, приговариванием «будьте здоровы», замечаниями, что водка что-то не того, сорна, молодые при этом целуются, то есть, лучше сказать, — молодая целует мужа, который сидит, как истукан, а она привстает, берет его руками за голову, поворачивает и звонко целует в губы. Молодая должна выказывать любовь к мужу, а он только принимает ее ласки: если муж нравится молодой и она целует его по охоте, то выходит очень эффектно.
— Да, — обратился я к солдату, желая возобновить прерванный разговор, — что-нибудь да будет.
— Что и говорить!
— Только по газетам ничего не слышно.
— В народе толкуют.
— Да.
— Икону подносили, — проговорил он, опять понизив голос.
— Ну.
— Не принял… рассердился… плюнул… — прошептал он мне на ухо.
— Что ты? Не может быть!
— Я и сам не верю, потому что, если б так… неужели же она, матушка царица небесная, и святые угодники не разразили бы его тут же на месте.
— Вот оно что!
— В народе толкуют, мужицкие слухи, ваше в—дие! Говорят, будет война. Вот и по волостям ужасно строго насчет бессрочных приказано. Чтобы каждый староста знал, где, кто, подводчики чтобы были наряжены и все прочее.
Хозяин опять прервал. Опять пошли поклоны, пожелания здоровья хозяину, молодым, замечания, что водка сорна. Опять княгиня целует своего молодого князя.
— А у нас теперь крынкины ружья, ваше в—дие?
—Да.
— А вот, говорят, новые, берданки пошли.
— Да это у стрелков, а ты где служил?
— В Староингерманландском.
— Ты, кажется, ведь в отставке!
— Да, в чистой, слава тебе, Господи! Всегда при себе имею тут, — и он ударил рукой по карману.
— Как! С собой носишь?
— С собой, вот тут, — и он показал мне точеный деревянный цилиндрический пенальчик, в котором у него хранился билет об отставке.
— Зачем?
— Да чтобы не пропала как-нибудь, при себе вернее. Слухи о войне упорно держались в народе — о войне с англичанкой. Как ни нелепы были эти слухи и рассказы, но общий смысл их был такой: вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести англичанку в свою веру — война.
Пришла весна 1876 года. Пошли слухи о том, что турок против грека бунтует.
— Не против грека, — заметил дьякон на угощении после молебствия у одного крестьянина, — а против… как бишь его зовут, еще ему деньги собирали, да — против серба. Так, кажется, А. Н.?
Султана зарезали. Платки с портретами Лазаря Сочицы и других коробочники носить стали. Черняев проявился… Но все это не настоящее дело было. Ко всему этому относились, как к пустякам. А вот, что англичанка, Китай?
Наступила зима, началась мобилизация, и все также слухи об англичанке, о Китае. Все были убеждены, что весною откроется война с англичанкой. Общий смысл такой: враг — англичанка, союзник — Китай, бунтует против грека (понимай славяне) — турок, грек какой-то беспомощный.
Началась война. Сначала разговоров было мало. Спросит разве кто, «чья пошибка берет?» или заметит: «Должно быть, нашего царя неустойка, что ополченцев спросили», но потом уже отовсюду только и слышалось: «Что Плевна?». Но и тут опять-таки англичанка.
— Кузьма-то наш ушел в Турцию, — сообщил мне как-то Иван-староста.
— В Турцию? Зачем?
— В земляную работу нанялся. Пятьдесят рублей в месяц. И жену, и детей оставил, ушел, нанялся к подрядчику дорогу засыпать.
— Какую дорогу засыпать?
— Толкуют мужики, что от англичанки к Плевне подземная дорога железная сделана, что она по этой дороге ему в Плевну войско и харч представляла…
— Ну!
— Теперь, говорят, эту дорогу Скобелев с Гуркой открыли. Засыпать будут. Рядчики народ для этого и нанимали.
Когда взяли Плевну, я напомнил Ивану про эту дорогу от англичанки.
— Что ж, — говорю, — Кузьма, должно быть, засыпал дорогу?
— Засыпали, — хохочет он, — только вот тот, что «про Скобелева», ничего об дороге не говорит.