19 февраля

17 февраля я, по своему обыкновению, к 9 часам утра спустилась к цесаревне, чтобы присутствовать на сеансе пассивной гимнастики, которой она ежедневно занималась с Dero'nd. Я ее застала очень озабоченной — император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьезных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он, вопреки совету доктора Мандта, настоял на том, чтобы поехать в манеж произвести смотр полку, от'езжавшему на войну, и проститься с ним. Мандт сказал ему: „Ваше величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень сильно рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся ваши легкие". „Дорогой Мандт,—возразил государь,—вы исполнили ваш долг, предупредив меня, а я исполню свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас".

Он отправился в манеж и, вернувшись оттуда, слег. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего о ней не знало, а во дворце ею были мало обеспокоены, считая лишь легким нездоровьем. Поэтому беспокойство великой княгини удивило меня. Она мне сказала, что уже накануне Мандт об'явил положение императора серьезным. В эту минуту вошел цесаревич и сказал великой княгине, что доктор Каррель сильно встревожен, Манд же, наоборот, не допускает непосредственной опасности. „Тем не менее,— добавил великий князь,—нужно будет позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении"  

В ту минуту, когда я пишу эти строки, с тех пор прошло только два дня, но мне кажется, что за эти два дня рухнул мир — столько важных и страшных событий произошло за этот короткий срок. 17-го, вернувшись с обеда у моих родителей, я пошла переодеться к вечеру у цесаревны; но пробило 10 часов, никто меня не позвал, и я спустилась в дежурную комнату, чтобы узнать в чем дело. Камеристка сказала мне, что состояние здоровья императора, повидимому, ухудшилось, что цесаревна, вернувшись от него, удалилась в своп кабинет и что великая княгиня Мария Николаевна, которая проводит ночь при отце, каждый час присылает бюллетени о здоровьи императора.

Я отправилась к Александре Долгорукой. M-ei!es Фредерике и Гудович, только что вернувшиеся от императрицы, сказали нам, что они издали слышали, как Мандт говорил о поднимающейся подагре, о воспалении в легком. Эти дамы были чрезвычайно встревожены и умоляли нас пойти к цесаревне, чтобы получить точные сведения. Никто ничего не знал, а, может быть, никто не смел высказывать вслух своих мыслей или своих опасений по поводу происходящего. Видны были только смущенные и об'ятые ужасом лица. Александра и я вторично спустились в дежурную комнату, где нам сказали, что цесаревну только что вызвали к императору. Мы решили дождаться ее возвращения в спальне, и в томительном ожидании провели целый час; эта большая комната, еле освещенная свечою (flambeau), стоявшей на камине, и лампадкой, теплившейся перед образами, имела мрачный вид. Нам пришли сказать, что цесаревна вернулась с великой княгиней Александрой Иосифовной, которая должна была провести ночь во дворце, чтобы быть поблизости на случай каких-либо событий. Вошел цесаревич со смертельно бледным и изменившимся лицом. Он пожал нам руку, сказал: „Дела плохи", и быстро удалился. Убедившись, что ничего больше мы не узнаем, мы поднялись наверх. Мария Фредерике получила более подробные сведения в дежурной комнате императрицы. Подагра поднималась, паралич легких был неминуем. Императрица робко предложила императору причаститься. Он ответил, что причастится, когда ему будет лучше, и он в состоянии будет принять святые тайны стоя. Императрица не решилась настаивать, чтобы не встревожить его. Она стала читать возле него „Отче наш" и когда она произнесла слова. „Да будет воля твоя", он горячо сказал: „Всегда, всегда" 1).

Ночь уже была поздняя, но тревога не давала нам спать. С несколькими фрейлинами я пошла в дворцовую церковь, слабо освещенную немногими свечами, горевшими перед иконостасом. Но душа моя была об'ята ужасом, и сердце не могло молиться, хотя уста и произносили привычные слова...

Вернувшись к себе, я нашла записку от графини Антонины Блудовой, писавшей цесаревне от имени своего отца, о необходимости немедленно распорядиться служить во всех церквах молебны, чтобы народ был оповещен об опасности, угрожающей жизни императора.

Я понесла эту записку цесаревне. Мне сказали, что она только что легла. Тогда я попросила передать записку цесаревичу, который находился при императоре. Поднявшись к себе, я, не раздеваясь, прилегла на кровать и слегка задремала, но сильный шум шагов по корридору вскоре разбудил меня. Вся дрожа я вышла из комнаты и встретила Екатерину Тизенгаузен, которая куда-то бежала с другой фрейлиной 2) императрицы. Они мне сказали, что к императору только что позвали Баженова (духовника императорской фамилии). С ними вместе я спустилась вниз.

Было часа два или три ночи, но во дворце никто уже не спал. В корридорах, на лестницах—всюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные, люди куда-то бежали, куда то бросались, не зная в сущности куда и зачем. Шепотом передавали друг другу страшную весть, старались заглушить шум своих шагов, и эта безмолвная тревога в мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными лампами, еще усиливала впечатление испытываемого ужаса.

Умирающий император лежал в своем маленьком кабинете в нижнем этаже дворца. Большой вестибюль со сводами рядом с его комнатами был полон придворными: статс-дамы и фрейлины, высокие чина двора, министры, генералы, ад'ютанты ходили взад и вперед или стояли группами, безмолвные и убитые, словно тени, движущиеся в полумраке этого обширного помещения. Среди томительной тишины слышно было только завывание ветра, который порывами врывался в огромный дворцовый двор. Казалось, что сама природа присоединяется к чувствам ужаса н страха, вызываемым в наших душах страшной и великой тайной смерти, совершающейся над тем человеком, сильным и мощным, который в течение более четверти века был в глазах нашей великой страны олицетворением могущества и жизни. Неужели исчезнет эта величавая фигура, которая как в отвлеченном, так и в реальном смысле была самым полным, самым ярким воплощением самодержавной власти со всем ее обаянием и всеми ее недостатками. И дыхание смерти пронесется над ней столь же равнодушно как над былинкой в поле, превратит ее в прах и смешает с землей! За всю мою жизнь мне не приходилось видеть смерти, и она впервые предстала предо мной внезапная, неожиданная во всем своем неумолимом противоречии с полнотой жизни; это приводило меня в такой ужас, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей души. Ежеминутно из комнаты умирающего нам сообщали новые подробности. Несколько лиц из самых близких к императрице, чаще всего Мария Фредерике, ходили взад и вперед из вестибюля в дежурную комнату, где находились врачи и дежурные и через которую беспрестанно проходили члены императорской семьи. От них мы были осведомлены с часа на час о том, что происходило.

Император после исповеди громким и твердым голосом произнес молитву перед причастием: „Верую, господи, и исповедую" и т. д. и причастился с величайшим благоговением- По его желанию, вся императорская семья собралась вокруг его кровати. Великие княгини всю ночь провели, не раздеваясь, в Зимнем дворце; они отдыхали в ту минуту, когда их позвали. Камеристка цесаревны говорила мне, что никогда еще она не видела ее такой взволнованной и потрясенной. Император благословил всех своих детей и внуков и говорил отдельно с каждым из них, несмотря на свою слабость. Благословляя цесаревну, он продолжительным взглядом, казалось, особенно поручил ей императрицу, как будто более всего он полагался на ее любовь и на ее заботу. Благословив всех, он сказал, обращаясь ко всем вместе: .„Напоминаю вам о том, о чем я так часто просил вас в жизни: оставайтесь дружны".

Вся семья теснилась у его изголовья, но он сказал: „Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время".

Семья удалилась в соседнюю комнату. При умирающем императоре остались только императрица, цесаревич и Мандт. Император настоятельно просил императрицу отдохнуть, хотя бы не надолго. Она сказала ему:

—           Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!

—           Не греши,— ответил император,—ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром. Пойди, соберись с силами,— я тебя позову, когда придет время.

Императрица прилегла на кушетке в соседней комнате. Часов в пять приехала великая княгиня Елена Павловна, которую вызвали из Михайловского дворца. Умирающий привычным движением провел рукой по ее лицу и сказал шутливым тоном, который с ней часто принимал: „Bonjour, Madame Michel".

Страдания усиливались, но ясность и сознание духа ни на минуту не покидали умирающего. Он позвал к своему изголовью князя Орлова, графа Адлерберга и князя Василия Долгорукова, чтобы проститься с ними, велел позвать несколько гренадеров и поручил им передать его прощальный привет их товарищам. Цесаревичу он поручил проститься за него с гвардией, со всей армией и особенно с геройскими защитниками Севастополя. „Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что я всегда старался работать на благо им. В тех случаях где это мне не удалось, это случилось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня" 3). В пять часов он сам продиктовал депешу в Москву, в который сообщал, что умирает, и прощался со своей старой столицей. В стране не знали даже, что он болен. Он велел еще телеграфировать в Варшаву и послать депешу к Прусскому королю, в которой он просил его всегда помнить завещание своего отца и никогда не изменять союзу с Россией. Несколько часов спустя после смерти императора Николая, император Александр II получил от Прусского короля 4) депешу в следующих словах: „Я никогда не забуду завета твоего покойного отца". (Jch werde nie das Vermiiclitniss deincs Vatcrs vergessen).

(Эти подробности я имею от цесаревны).

Император приказал собрать в залах дворца все гвардейские полки с тем, чтобы присяга могла быть принесена немедленно после его последнего вздоха. Он велел также позвать madame Рорбек, любимую камерфрау императрицы, которая удивительно хорошо ухаживала за ней во время се последней болезни в Гатчине. Император с горячностью благодарил се за ее преданность императрице, просил се продолжать заботиться о ней и прибавил: ..Передайте еще мой привет моему милому Петергофу". (Und grQsscn Sie mir audi nocli mcin liebes Peterhof).

Длинная ночь уже приходила к концу, когда приехал курьер из Севастополя — Меньшиков-сын. Об этом еще доложили императору, который сказал: ...Эти вещи меня уже не касаются. Пусть он передаст депеши моему сыну". В то время, как мы шаг за шагом следили за драмой этой ночи агонии, я вдруг увидела, что в вестибюле появилась несчастная Нелидова. Трудно передать выражение ужаса и глубокого отчаяния, отразившихся в ее растерянных глазах и в красивых чертах, застывших и белых, как мрамор. Проходя, она задела меня, схватила за руку и судорожно потрясла. „Unc belle nuit m-llc Tutcbeff, une belle nuit 5), сказала она хриплым голосом. Видно было, что она не сознает своих слов, что безумие отчаяния овладело ее бедной головой. Только теперь, при виде ее, я поняла смысл неопределенных слухов, ходивших во дворце по поводу отношений, существовавших между императором и этой красивой женщиной, отношений, которые особенно для нас, молодых девушек, были прикрыты с внешней стороны самыми строгими приличиями и полной тайной. В глазах человеческой, если не божеской, морали эти отношения находили себе некоторое оправдание с одной стороны в состоянии здоровья императрицы, с другой—в глубоком, бескорыстном и искреннем чувстве Нелидовой к императору. Никогда она не пользовалась своим положением ради честолюбия или тщеславия, и скромностью своего поведения она умела затушевать милость, из которой другая создала бы себе печальную славу. Императрица с той ангельской добротой, которая является отличительной чертой ее характера, вспомнила в эту минуту про бедное женское сердце, страдавшее если не так законно, то не менее жестоко, чем она, и с той изумительной чуткостью, которой она отличается, сказала императору: „Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова" Император понял и сказал: „Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты ей скажешь, что я прошу ее меня простить, что я за нее молился и прошу ее молиться за меня". Само собой разумеется, я все эти подробности узнала поздней, но из уст, гарантирующих их достоверность.

Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проникал в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение все возрастали около комнаты, где император в тяжелых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич легких, и по мере того, как он усиливался, дыхание становилось более стесненным и более хриплым. Император спросил Мандта: „Долго ли еще продлится эта отвратительная музыка?" („Wird diese infame Miisik noch lange daiiern?"). Затем он прибавил: „Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать". В 8 часов пришел Баженов и стал читать отходную. Император со вниманием слушал и все время крестился. Когда Баженов благословил его, осенив. крестом, он сказал: „Мне кажется я никогда не делал зла сознательно". Он сделал знак Баженову тем же крестом благословить императрицу и цесаревича. До самого последнего вздоха он был озабочен тем, чтобы выказать им свою нежность. После причастия он сказал: „Господи, прими меня с миром" 1) и, указывая на императрицу, сказал Баженову: „Поручаю ее вам" 1), и ей самой: „Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того мгновения, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты". Во время агонии он держал еще в своих руках руку супруги и сына и, уже не будучи в состоянии говорить, прощался с ними взглядом. Императрица держалась с изумительным спокойствием и стойкостью до той минуты, когда собственными руками закрыла ему глаза. В десять часов нам сказали, что император потерял способность речи. До тех пор он говорил голосом твердым и громким и с полной ясностью ума.

Я была в комнате графини Барановой, окна которой выходят на улицу. Утренний туман рассеялся. Под ослепительным солнцем сверкал снег и иней на деревьях адмиралтейского бульвара. Проехали несколько мужиков, равнодушно лежа в своих розвальнях. Жизнь текла обычным порядком, беззаботно и бессознательно в двух шагах от комнаты, где умирал император! Контраст так поразил меня, что я поспешила уйти в церковь, где шла преждеосвященная обедня, так как была пятница. В последний раз я слышала, как провозгласили имя императора среди живых. Еще молились о его здравии.

Что касается меня, я не знаю, было ли молитвой то, что во мне происходило. Всякое человеческое чувство было как бы уничтожено во мне перед лицом великой тайны смерти, совершавшейся на моих глазах в обстановке такой величавой и потрясающей. Мне бы казалось кощунством даже в глубине своей души молиться о выздоровлении императора или о продлении его дней. Рядом с этим смертным одром бог, вечность представлялись мне единственной подлинной действительностью, смерть переходом к этой великой реальности, а земная жизнь сновидением или призраком, не достойным ни наших молитв, ни сожалений.

Император скончался, повидимому, в ту минуту, когда завершалась обедня. Выйдя из церкви, я вернулась в вестибюль, где уже толпился народ. Генерал-ад'ютант Огарев вышел из комнат императора и сказал: „все кончено". Наступила жуткая тишина, нрерыоаемая глухими рыданиями. Двери из императорских покоев распахнулись, и нам сказали, что мы можем подойти к покойному и проститься с ним. Толпа бросилась в комнату умершего императора. Это был антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный, который император предпочитал занимать в последние годы своей жизни во избежание высоких лестниц, так как его парадные покои были на самом верху над покоями императрицы. Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати. Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые за последнее время так сильно изменились благодаря страданиям, подтачивавшим императора и преждевременно со-крушившим его,—в эту минуту его лицо было красоты поистине сверх'естественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее, сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: „я знаю, я вижу, я обладаю1', в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает нам понять, что они уже далеки от нас и что им открылась полнота истины. Я видела смерть вблизи первый раз, но она не устрашила меня; наоборот, я почувствовала к ней тяготение. Я поцеловала руки императора, еще теплые и влажные, и не ушла, а встала около стены у изголовья и оставалась тут, пока проходила толпа, прощаясь с покойником. Я долго, долго смотрела на него, не сводя глаз, словно прикованная тайной, которую излучало это красивое и спокойное лицо, и с грустью оторвалась от этого созерцания.

Я добавлю здесь еще некоторые подробности о последних минутах императора, которые передала мне великая княгиня. Незадолго перед концом императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: „Держи все—держи все" 1). Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко,

Вся императорская семья стояла на коленях вокруг кровати. Император сделал цесаревичу знак поднять цесаревну, зная, что ей вредно стоять на коленях. Таким образом, даже в эти последние минуты его сердце было полно той нежной заботливости, которую он всегда проявлял но отношению к своим. Предсмертное хрипение становилось все сильнее, дыхание с минуту на минуту делалось все труднее и прерывистое. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбиулся, и все было кончено! При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел ее и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, когда он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие смотрел на спою болезнь, как на преходящее нездоровье. Вот еще некоторые подробности (имею их от графини Блудовой, которая сама слышала их от Мандта). Вечером 17-го графиня пошла к Юлии Федоровне Барановой, чтобы от нее узнать о состоянии здоровья государя. В это время уже начинали говорить об опасности его положения и о том, что следовало бы ему причаститься. Графиня Блудова написала Мандту, напоминая ему, что он дал слово государю предупредить его и предложить причаститься, как только он заметит, что жизни его грозит опасность. Так было условлен» между императором и его врачом уже много лет назад. Графиня Блудова это знала. В час ночи она сама отнесла записку к двери Мандта, который только что на минуту прилег отдохнуть, но в 2 часа должен был вернуться к августейшему больному. Он йотом рассказал графине Блудовой, что, войдя к императору, он сказал:

— Ваше величество, я только что встретил своего старого друга, и он меня просил повергнуть к стопам вашего величества его почтительнейшую просьбу.

—           Кто это?—спросил император.

—           Баженов,—ответил врач.

—           Ваш друг?—спросил государь,—с каких пор?

—           Со смерти великой княжны Александры,—сказал Мандт, думая этими словами направить мысли государя к смерти. Но император молчал.

—           Не желаете ли вы, ваше величество, чтобы Баженов пришел помолиться с вами?

Император не отвечал. Мандт приложил стетоскоп к его груди и стал выслушивать.

—           Плохо, ваше величество,—сказал врач.

—           В чем же дело,—спросил государь,—образовывается новая каверна?

—           Хуя/е, ваше величество.

—           Что же?

—           Начинается паралич.

При этих словах государь вдруг выпрямился, уставил на Мандта взгляд властный и проницательный, и сказал твердым голосом:

—           Так это смерть?

Мандт рассказывает, что несколько мгновений он не мог произнести ни слова, потом сказал:

—           Ваше величество, вы имеете перед собой только несколько часов.

Император откинул назад голову, повернулся к стене и, казалось, глубоко сосредоточился. После чего сказал:

—           Пусть позовут Баженова.

Когда вошел наследник:

—           Я велел позвать Баженова,—сказал он,—но, главное, не испугайте императрицу.

И когда через несколько минут появилась императрица:

—           А она все-таки пришла,—сказал государь.

Большинство этих подробностей я узнала от самой цесаревны, от цесаревны, которая с сегодняшнего утра уже императрица. Хотя она больна и очень удручена, она сегодня разрешила мне войти к ней. Из комнаты, в которой умер государь, я прямо прошла к маленькой великой княжне Марии, которой теперь полтора года. Она как будто понимает, что произошло что-то важное и усиленной ласковостью хочет утешить тех, кто плачет кругом нее. Мать обещала поручить мне воспитание этого дорогого ребенка и, главным образом, ради нее я записываю все подробности этой кончины, которые когда-нибудь будут для нее очень ценны...

Несмотря на крайнюю усталость после ночи, проведенной без сна и после стольких потрясений, я не могла найти покоя. Я прошла в церковь, где без перерыва проходили войска, вызванные с утра еще распоряжением императора Николая, и Приносили присягу новому императору.

Оттуда я отправилась к молодой императрице. Мне сказали что она вернулась, но что у нее сильная мигрень, сопровождавшаяся рвотой, и что теперь она прилегла отдохнуть на кушетку. Камеристка сказала ей, что я здесь; она позвала меня, протянула мне руку и нежно обняла. Я была поражена выражением ее лица. Она была очень бледна, и в ее, чертах было что-то такое сосредоточенное, такое глубокое, такое просветленное, что ее душа, казалось, принадлежала тоже потустороннему миру. Она мне сказала: „Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, и я молю бога, чтобы он дал мне никогда этого не забыть". Потом она подробно говорила со мной о последних, столь высоких, минутах жизни императора Николая, его характере, его любви к своим, о его большой привязанности к ней и своем чувстве к нему. „Несомненно,—сказала она,—это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех других любил меня".

Я поехала обедать к своим родителям и застала их под очень сильным впечатлением. „Как будто вам об'явили, что умер бог",—сказал отец со свойственной ему яркостью речи.

Вечером императрица прислала мне записку с просьбой подробно написать m-elle Грансе о происшедшем событии.

В 8 ч. вечера была панихида у постели покойного. Семья присутствовала в самой комнате, свита в соседней.

Поздно вечером я отнесла свое письмо к молодой императрице. Я застала ее за письмом все еще бледной и удрученной, но для меня было утешением поцеловать ее руку, прежде чем лечь спать.

У меня уже есть чувство, что я разделена с ней; ее новое положение создает как бы стену между мною и прошлым, когда я была так счастлива около моей дорогой цесаревны.

--------

1) По-русски.

2) Из другой редакции дневника видно, что это была кн. Ек. Ник. Трубецкая (Troubetzkoy, une des jeuncs demoiselles d'honneur).

3) Слове переданы не точно. Ср. приказ к армии Александра II от 19 февр. 1855 г. в котором приведены слова умершего императора (С. С. Татищев. „Имп. Александр II", 2-е изд., т. I, стр. 131).

4) Об отношениях, существовавших между Николаем I и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом IV, см. статью А. Н. Савина в сборн. „Россия и Запад" под ред. А. И. Заозерского (Пет. 1923): „Николаи I и Фридрих-Всльгельм IV". Там-же о завещании Фридриха-Вельгельма III.

5) «Прекрасная ночь, m-elle Тютчева, прекрасная ночь».

Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник, 1853-1855. (Перевод Е.В, Горье. Вступ. Статья и примечания С.В. Бахрушина. Под ред. С.В. Бахрушина и М.А. Цявловского). М., 1990, 174-186.